ЩЕРБАКОВ А.И.

Душа мастера

Все глуше и неразборчивей в нынешней железной разноголосице поскрипывание гончарного круга, звон пилы, шорох самопряхи.

Более того — орудия эти кажутся неуместными в урбанизированном мире и почти такими же странными, как, например, случайно вынутый из недр на свет божий каменный топор пещерного труженика или полуистлевшая стрела с хвостом, похожим на колос... Но тем не менее, и в каменном топоре, и в самопряхе, и в серебристом авиалайнере, взмывшем в небо, заложено нечто общее,едино, связующее самое, казалось бы, несоединимое прочным родством — человеческое мастерство.

«Все проходит» — было начертано на кольце мудреца Соломона. Однако все же остаются от пролетающих веков следы человеческого труда, эти визитные карточки эпох и несметных поколений — орудия, образцы жилищ, домашняя утварь, украшения...

Умение, мастерство — самое ценное, самое изумительное качество человека, и, может, оттого встреча с ним всегда радостна и волнующа. Совсем не обязательно, чтобы это было выдающееся произведение искусства, великое проявление человеческого духа. Мастеровитость удивительна и в своем обыденном, житейском проявлении.

Помнится мне, скажем, старый клуб Миндерлинского учебного хозяйства близ Красноярска. Над его фронтоном, укрепленный на самом коньке, на стыке скатов крыши, парил когда-то видный отовсюду деревянный всадник на деревянном коне. Дерзкий в своем стремительном порыве, он походил на великого медного собрата, однако не копировал его, сохраняя свою деревянную самобытность.

Я не знаю, кто и когда «изваял» того миндерлинского всадника, но знаю наверняка, что это был человек с сердцем и руками настоящего мастерового. Когда я подошел поближе к его необычайной скульптуре, то разглядел небольшие стесы, щербинки, напоминающие чешую, — явные следы топора. Мастер, видимо, имел в руках только этот нехитрый инструмент.

И помнится, невольно пришла мысль: вот если бы каждый из нас стремился создать своего «всадника». Хотя бы деревянного! Но прежде надо разобраться в себе, определить единственное свое дело среди тысячи других и загореться желанием овладеть им в совершенстве. А постигнуть тайну мастерства можно только, оседлав именно своего «конька».

Был в Канском интернате сапожник. Черноволосый, скуластый, невысокого роста человек. Обыкновенный, рядовой сапожник. Даже поговаривали в школе, что водится за ним тот самый грех, который приписывается людям его профессии как неотъемлемый.

Ребятишки, любители погонять футбол, каждый вечер приносили в мастерскую целые связки разбитых ботинок и сандалий. Сапожник принимал обувь, ставил вдоль лавки, выстраивая своеобразную обувную очередь. Начиналась работа. Шумные клиенты, притихнув, рассаживались на длинной скамье, как куры на шестке, наблюдая за проворными руками мастера. Потом, получив свои башмаки после «моментального» ремонта, они наскоро мыли ноги, обувались и уходили.

Сапожник работал споро, весело, с шутками-прибаутками. Уверенно колол шилом, держа в зубах дратву, заправленную щетиной, затем единым точным движением продевал встречные концы в чуточное отверстие и разводил руками, стягивая шов. Метко, до разу, вбивал деревянные шпильки и, поплевывая, поминутно точил нож на ущербном бруске.

Но однажды я увидел такое, что навсегда в моей памяти выделило его из всех сапожников, с которыми случалось встречаться.

Как-то поздним вечером, когда ребятишки уже засыпали в притихших комнатах, я спустился в подвальчик, в мастерскую, где допоздна задержался сапожник. Мы молча закурили. Он было снова взялся за работу, потом, словно вспомнив о чем-то, отставил опрокинутый на «лапе» детский ботинок, глубоко затянулся дымом и, подмигнув многозначительно, как сообщнику, поставил передо мною вынутые из-под лавки сапоги.

— Сделал жене, на день рождения, — сказал с придыханием, выдававшем волнение.

Честное слово, я не видал прежде ничего подобного. Атласно-черные сверху и лебяжье-белые изнутри, окаймленные аккуратным рантом, на миниатюрном полувысоком каблучке, с фигурным швом по голенищам, необыкновенно изящные, они были как игрушечные. Мне даже не поверилось, что такое можно сделать не фабричным путем, а вот так, в подвальной комнатке, между делом, с шилом и молотком в руках. Я взял их недоверчиво (не дурачит ли меня?) и повернул подошвой к себе, надеясь увидеть клеймо фирмы или хотя бы отштампованный размер... На гладкой желтизне подошвы был оттиснут пирамидальный цветок, напоминающий соцветье иван-чая.

В окаймлении золотистых шпилек тонко вырезанная цветочная кисть смотрелась, как в рамке...

Помню, когда я увидел эти сапоги, мне почему-то вдруг такими незначительными показались все мои «прочные» книжные знания, даже учительский диплом, помеченный красным «с отличием», которым в ту пору я так гордился.

Может быть, именно тогда, в Миндерлинском или Канске, мне впервые пришла мысль: написать о людях самых обычных, будничных профессий, но умеющих вложить искру, живинку в свое дело, способных создать своего «деревянного всадника». Молодой педагог, я особенно остро чувствовал возвышающую душу и побуждающую к собственной деятельности силу чужого умения и мастерства.

В селе Таскино Каратузского района, где я родился, было немало добрых умельцев, мастаков, отлично работавших и «по дереву», и «по железу», и «по земле»... Каждое ремесло оставило в моей памяти свой запах, свой цвет, свою «хитринку».