ПЕТРОВ Б.М.

Я должен знать правду, отец

От вокзала домой ехать пришлось долго, автобус, тяжко набитый пассажирами в толстых пальто и меховых шапках, густо пыхтел белым морозным паром из выхлопной трубы и чуть не брюхом полз по мостовой. Окна автобуса жирно заросли куржаком, даже улиц родного города Юра не мог увидеть. Наконец он выдавился из тесного автобусного чрева и, бодро поскрипывая по морозному снегу кирзовыми сапогами, одним духом почти пробежал два квартала, узнавая по пути всякие забывшиеся мелочи. Вот и знакомый дом, светло-серая панельная пятиэтажка, во дворе пустынно — день только начинается. Легко вознесся на четвертый этаж, нажал кнопку звонка, второй раз, третий — за дверью тихо. Значит, мать уже уехала. Пришлось звонить к соседям. Открыла старая Егоровна. “Здравствуйте, баба Нюра! Я у вас пока чемоданчик поставлю?” — “Никак Юра, что ли?..” — Старушка всматривалась снизу, прикрыв глаза ладонью, будто от солнца.— “А то мама уже уехала. На три дня отпустили, на суд. Я хотел в “гражданку” переодеться...” — “Да какой ты большой стал, прямо солдат, заправский солдат”,— запела Егоровна.— “Баба Нюра, я после, а то...” — “Оставляй, оставляй, милый! Вот тут в уголок поставь, никто не тронет. Укатила мать-то, уже там... Да какой ты солдат-то у нас стал, батюшки!”. Пришлось ехать в шинели с черными погонами и золотой эмблемой на рукаве, в серой ушанке с кокардой.

К началу заседания он опоздал. Небольшой зал народного суда был забит, в коридоре тоже толпились, Юра сумел протолкаться к самой двери и привалился к косяку, сняв свою суконную шапку и пригладив ладонью по-солдатски короткие темные волосы. Помещение суда странно глядело непривычно голыми, пустыми стенами — ни одного портрета или лозунга, как в квартире, которую покинули жильцы. Мужчина за столом вслух читал какой-то документ. Юра искал глазами мать и, кажется, рассмотрел ее далеко, в первом ряду, угадал со спины какие-то знакомые очертания шеи и плеча. Он не видел ее полтора года. Юра вдруг с накатившейся теплотой почувствовал, как она ему близка и дорога. Самый родной на свете человек — мама... Единственный теперь на свете родной человек. В носу у него защекотало, как будто вот-вот чихнет, но Юра сдерживался — с таким усилием, что на глаза выступила горячая влага. Он твердо сжал зубы — еще не хватало ему нюни распускать! В солдатской-то форме.

В это время читавший умолк, в зале возник легкий короткий шумок, слева в углу, у невысокой сценки в одну ступень, на которой помещались за столом судьи, поднялся за барьером человек.

— Подсудимый Яковлев, расскажите все подробно, как было дело.

— Дело было...— Человек начал говорить стоя, тусклым голосом, без интереса и выражения. В зале стало тихо. — С двенадцатого октября мне предоставили очередной отпуск, собрались в угодья нашего завода — Корсаков, Булавин, Малевич и я, у нас была лицензия на отстрел марала. Четырнадцатого выехали в районный центр Яркино, а оттуда на заводском катере в хозяйство. Приплыли, устроились, у нас там дом для отдыхающих, пообедали, выпили... Как раз Покров день был. Пришла егерь Пряхина, потребовала охотничьи билеты и путевки, я их ей отнес. Она говорит: “У тебя путевка не заполнена”.— А я говорю: Я охотиться не буду, рыбачить приехал”. Тут мы поспорили немного. Потом вернулся к своим, играли с Булавиным шахматы.

Говорил он монотонно, как заведенный. В зале никто даже не кашлянул. Юра всматривался: Яковлев, Яковлев... Называл отец такую фамилию в разговорах об охоте, Юра вспоминал и чувствовал, что видел этого человека раньше, однако мельком. Вот он какой, Яковлев.

Коренастый, плотный, но осунулся, постарел. Вообще, впечатление чего-то серого: одежда, цвет грубого массивного лица, глаза, зачесанные назад со лба волосы — тоже какие-то пепельные. Юра удивлялся, что не улавливал в себе ненависти к этому человеку, но было ощущение физической неприязни, почти отвращения.

— На другой день они втроем ушли на охоту, а я остался, голова болела. Похмелился и спал на траве. Потом они вернулись с охоты, мы еще в карты играли, я с Булавиным на пару. Ну, так мы всю неделю отдыхали, а в понедельник, 22 октября, за нами должен был приехать катер. С утра пошли на охоту, а Корсаков остался на базе, чтобы встретить катер. И как раз в этот день я убил марала. У нас собаки были, Малевича и моя, молоденькая, просто попробовать взял. Я шел ближе всех к берегу, а Булавин в стороне. Собаки залаяли, я побежал, вижу — стоит марал, метрах в сорока сквозь кусты. Я выстрелил, он побежал, я еще раз успел выстрелить, чувствую, что он ранен. Собаки скоро догнали, опять лают. Я подошел метров на 25 и добил. Стал обснимать шкуру. На выстрел пришел Булавин. Мы наложили по рюкзаку мяса и к вечеру вернулись на базу. А катер так и не пришел.

В зале густая тишина, и в ней равномерно-безжизненно, как осенний дождь, бормочет негромкий голос. Юра слушал, привалясь к косяку дверного проема и откинув голову. Просто у него, все получается... Неделю отдыхали, пошел и убил марала. Эту часть событий Юра знал из писем матери и не столько слушал, сколько смотрел на Яковлева, Что он все-таки за человек?..

— Утром 23 октября все пошли за мясом. Пришли на место, наложили по рюкзаку мяса и отнесли вниз, к реке. Договорились, что Корсаков пойдет на базу за лодкой, Булавин и Малевич решили пока рябчиков пострелять. У меня ноги больные, я остался. Потом отдохнул и пошел вверх по косогору, по ложку, чтобы взять остатки мяса. Тут с их стороны летит глухарь. Я зарядил ружье картечью, но стрельнуть не успел и нес его в руке. Вдруг выстрел. Еще подумал: “Кто это? Совсем рядом”. И слышу в стороне болезненный крик. И тут вспомнил, что у меня руку будто дернуло. Смотрю — это мое ружье стрельнуло. Я побежал на крик, споткнулся о кочку и ружье выронил. Подбегаю — Булавин лежит на спине, Малевич стоит рядом. “Костя, где больно?” — “Спину”. Я пощупал рукой — кровь. “Ну, ребята, тюрьма мне!” (Даже это место и полные драматизма восклицания он проговаривал все тем же тусклым, монотонным голосом). Корсаков побежал на базу за лодкой, он приехал на моторке, Леня, сын Пряхиной, за рулем. Она еще дала две шубы, лекарство от сердца, укутали его и повезли в Яркино. Я всю дорогу Костину голову на коленях держал. Он сознание не терял, говорит: “Вот на асфальт выехали...” — Это уже на “скорой помощи” от пристани. Доктор укол сделала. Я ей сказал: “Если надо кровь, у меня первая группа”. Корсаков тоже предлагал. В больнице мы Булавина раздели, хирург говорит: “Как дело было?” — “Ружье нечаянно стрельнуло”.— “Тогда идите в милицию”. Следователь велела написать объяснения и говорит: “Надо ружье и паспорт”. Мы переночевали в милиции, а утром я с Леней, сыном Пряхиной, поехал обратно на базу за ружьем и вещами, а Корсаков — в город.

Как у него все просто... Только непонятно: что он за человек? И главное, как там случилось это в тайге в несчастный холодный октябрьский день?..

Судья спросил:

— Чем вы стреляли марала?

— Жаканом. У меня патронташ на десять ячеек, слева были пули.

— А на глухаря зарядили самодельную картечь?

- Да.

— Из чистого свинца? — почему-то уточнил судья.

- Да

— По заключению экспертизы на одежде убитого обнаружены следы меди. Откуда она?

— Не знаю. Я картечь катал на медной доске, дак может...

— Какое было ружье?

— Одноствольное, шестнадцатый калибр, марки ИЖ-17”.

— У вас имеется двуствольное ружье двенадцатого калибра, каждый охотник скажет, что оно лучше, а вы поехали на неделю в тайгу с одностволкой. Почему?

— Я охотиться-то не хотел, только порыбачить, отдохнуть.

— У вас имелся самодельный вкладной нарезной стволик для стрельбы боевыми патронами?

— Нет.

— А винтовочные патроны?

— Нет.

Зачем он все это спрашивает? Разве сам признается, что имел нарезной вкладыш! Незаконное нарезное оружие — само по себе преступление. Прокурор — молодая девица с пышными волосами, старавшаяся держаться строже, спросила: “Сколько выпили в день преступления?” — “Вовсе не пил”. Адвокат, рослая пожилая женщина со строгой прической и мужественным лицом в глубоких морщинах, только уточнила: “Сколько было ранений у потерпевшего?” — “Два, в левом боку и на левой руке”. Зачем его-то спрашивать? Это в акте медицинской комиссии должно быть. А!.. Она, видно, хочет подвести, что стрелял картечью. Одной глухариной картечиной через кусты — и умер?.. Все он врет! Не надо быть ни судьей, ни следователем — любому охотнику ясно: не мог человек не понять, что у него в руках выстрелило ружье! В этом, главном моменте, он явно врет! Значит, все было не так, и остальному ничему верить нельзя. Но как все было?.. А они расспрашивают о какой-то ерунде.

Отцовская страсть к Юре так и не прикипела — охотником всерьез он не стал. Но пострелять, или на рыбалку, или побаловаться рябчиками иногда с отцом ездил, особенно раньше, до десятого класса. Отец даже купил ему ружьишко — такую же курковую одностволку, как называл Яковлев (знакомая марка “ИЖ-17” неприятно поразила Юрин слух). У отца было дорогое ружье, бескурковка 12-го калибра, он вообще относился к своему увлечению серьезно, у них дома полная кладовка всякого походного имущества: палатки там, рюкзаки, удочки, прокопченные котелки, в комнате — специальный шкаф с книгами и журналами, целая охотничья библиотека. Эх, папка, папка, если бы ты знал, чем все кончится.

Юра отца очень любил. Отец вспоминался ему загорелым, с заросшими щеками, пропахший дымом костров и таежной хвоей, только что вошедшим в прихожую. Крепкие огрубелые руки радостно тискают Юрку, небритая щека — словно терка. Почему-то чаще всего отец возникал теперь в его памяти именно таким, а не в будничном рабочем костюме с привычным галстуком или домашним — в тапках, в старенькой мягкой рубахе. Он был такой сильный, надежный и справедливый. Он был как фундамент, на который все опирались в жизни. Как последние страницы в школьном задачнике: когда сомневаешься — заглянул и убедился, правильно ли сам решил.

После школы Юра не мог определиться: поступать куда-нибудь на учебу или идти пока, до армии, на работу? Один знакомый обещал помочь устроиться в “Электронику” — ремонтировать телевизоры. Но Юра все-таки решил подать документы на завод-втуз, а его как-то скоро, неожиданно вызвали в военкомат. Когда пришла телеграмма о несчастном случае, он был в командировке от части в другой области — на похороны не попал.

Телеграмма из дому (хотя он и прочитал ее с опозданием) Юру поразила и на некоторое время лишила способности спокойно соображать и что-либо понимать. Кроме того одного, что в ней было главное... Наконец, пришло первое письмо от матери. И оно мало что прояснило. Юра читал его и перечитывал, но видел только, как мама убита горем, как она плачет день и ночь и как соседки-подруги ей сочувствуют. Писала она и о нем, о Юре,— его тоже жалела, плакала... А уяснить, что, собственно, там произошло, он так и не мог. Она рассказывала о своих переживаниях и горестях, словно о происшедшем он уже все знал в подробностях. Юра мучился — не мог поверить в случившееся, тем более — никак не представлял зрительно сами события. На его новые расспросы мать отвечала путанно и сумбурно. Рассказывала о всяких побочных деталях, которые лишь сопутствовали происшествию. Например, на заводе многих взволновал этот случай. Главные очевидцы и свидетели рассказывают неубедительно, что-то скрывают и выкручиваются. Люди чувствуют, что дело нечистое, волнуются, судят по-своему. На собрании заводских охотников всех участников поездки исключили из членов общества, даже выделили в суд общественного обвинителя.

Теперь, к концу службы, стало полегче, и его отпустили на суд, на три дня... Народу набралось полный зал. Да, отца на заводе знали и уважали. Он был смелый, честный, активист, его постоянно выбирали на общественные должности. Только для них это просто интерес или даже любопытство, а Юра должен, просто обязан точно знать: как погиб отец? Решительный, прямой человек, он и Юру воспитывал так же: никогда не ври! Лучше раз себя заставить и сказать правду, чем потом все время мучиться. Он Юру ни к чему не принуждал силой — уважал, его интересы и чувства. И с выбором после десятого класса отец не торопил, не приневоливал. Они хорошо понимали и уважали друг друга. Но как все случилось там, почему они теперь не говорят правду?

Яковлев сел на свою скамью за барьер, сутуло уставился в пол. Ничего особенного от него не добились. По залу пробежал легкий шелест, как ветерок.

— ...представителю потерпевшего — Булавиной,— объявил судья.

Из переднего ряда над головами людей поднялась мать. Да, он не ошибся, сразу угадав ее по уголку спины и шеи сквозь чужие спины и головы.

Она медленно, нерешительно вышла к небольшой трибуне, лицом к судьям. Во всей ее фигуре, со спины, как видел Юра, было ощущение... не покорности, нет, но горестной усталости, что ли. Ощущение того, что человек уже выплакал все самые горячие слезы, а ему еще не дают покоя, чего-то требуют. И снова чувство горячей жалости к матери захлестнуло его — снова в глазах защипало... Мать была в какой-то темной кофте поверх платья, а на плечах платок. Такой Юра ее никогда не видел: из-за этого платка она как будто сразу постарела... На вопрос судьи, что ей известно о происшествии, начала тихо вспоминать, как они ей даже не позвонили, хотя знали квартирный телефон. Сообщили через секретаря директора, что “муж заболел, просит приехать”. Она бросилась в Яркино сломя голову, никто не встретил, искала на пристани, только потом догадалась бежать в больницу... Слезы подступили у нее к глазам, но она сдерживалась.

— Он был человек очень сильной воли... Лежал на койке в палате уже такой бледный, сам как простыня. Говорит: “Что ты знаешь?” — Я сказала про глухаря, про картечь— как они объяснили, так мне хирург и описал. Он горько усмехнулся и проговорил: “Подонок он... Стрелял меня — как зверя”.— Тут ей пришлось сделать паузу, чтобы переждать поднявшийся в зале шум, похожий на внезапный порыв ветра.— Они с мужем никогда друзьями не были, только иногда ездили на охоту. Яковлев выпить любит, и годами он старше. По работе тоже были разные: муж — заместитель начальника цеха, а этот — слесарь по ремонту, совсем из другого корпуса...— Мать замолчала, долго теребила концы своего платка.— Не знаю, что вам еще сказать, ничего я не знаю... Люди говорят, что у Яковлева где-то брат прокурором, вот они все и заплели, ничего не понять. Вы, пожалуйста, разберитесь, товарищи судьи,— тихо закончила она и пошла с трибуны. Но судья мягко задержал ее:

— Одну минуточку, Нина Сергеевна. Что значит “стрелял— как зверя”, поясните, пожалуйста.

— Ну, будто он в него какой-то пулей попал. Я в этом ничего не разбираюсь.— По залу снова волной прокатился шум, словно гул прибоя.

— Он видел, как Яковлев в него целился?

— Нет, не видел. Только наклонился, чтобы взять ружье,— вдруг выстрел...

Гул в зале нарастал. Мать тихо плакала, не скрываясь. Юре захотелось обнять ее за плечи и увести отсюда, из людского скопища, прижаться к ней и тихо посидеть рядом вдвоем...

Сам он за четыре месяца после телеграммы несколько, как бы сказать, остыл: он теперь не столько переживал смерть отца, сколько думал. И на суд приехал с отчаянной решимостью во что бы то ни стало все разобрать и понять: как все получилось, почему?..

—Спасибо, присаживайтесь,— добрым голосом сказал судья. И громко — залу: — Объявляется перерыв на пятнадцать минут.

В коридоре Юра еле протолкался через толпу к матери, окруженной плотным кольцом оживленных товарок и просто любопытных. Она, вдруг увидев его, смолкла на полуслове и, уцепившись взглядом поверх голов, двинулась сквозь людей, машинально раздвигая их руками.

— Юра!

Мама... Почти полтора года они не виделись — впервые так долго. Он бы и сейчас, как раньше, обнял ее, прижался к родной и теплой... И в то же время как бы со стороны отметил, что она за этот срок изменилась — вблизи это было заметно по морщинкам, появившимся вокруг рта, повядшей коже щек. Впрочем, возможно, все это было уже до их разлуки, теперь лишь стало заметным для его отвыкших глаз? Нет, что-то поблекшее появилось в лице, особенно в глазах. Дело не в самих полутора годах, которые они не виделись, а в том, чего они ей стоили,— смерть любимого мужа, разлука с единственным сыном. Впрочем, тридцать девять лет и сорок первый — тоже какая-то грань, некий перелом, пусть пока заметный лишь самому близкому человеку, но ведь только пока одному ему. Она родила его рано и до самых проводов в армию оставалась для него молодой, и вот, оказывается... Он впервые увидел ее не привычно своей мамой, мамулей, а вообще, отстранясь.

А она тоже впервые увидела, что ее сын — солдат. Юрка, ее чернобровый и скуластенький (в нее!) мальчишка — солдат. Ведь знала, даже фотокарточки получала, но впервые увидела и поняла: солдат — значит мужчина. Хотя какой он мужчина! Вон и щеки румяные, нежные, как у девочки, и в глазах смущение, все лицо так и расцвело красными розанами — застеснялся, что на них смотрит столько глаз. Но раздался, окреп, потяжелел — как говорится, возмужал. Крепко схватил за руки — ладони жесткие, жмет до боли. На груди какие-то наяренные значки — мальчишка, юнец!

— Мам, я домой забежал — никого нету, хотел в “гражданку” переодеться. Чемоданчик у Новосельцевых оставил и сюда.

— Конечно, никого, кто ж там будет, я ведь одна... Ты так неопределенно писал, отпустят или нет, я и не надеялась!

Люди толкались вокруг и глазели.

— Мам, пойдем в сторонку, поговорим.

— Пойдем, пойдем... Мы теперь вместе сядем, будешь рядом со мной.— Она высвободила кисти и сама ухватилась за него.— Сам-то как там? Повзрослел, какой-то тяжелый стал — мужик мужиком. Вот так Юрка! Будет у меня снова мужчина в доме, — не умолкала она, держа его за руки и заглядывая ему в глаза.— Скоро домой? Да какой ты у меня вояка-то бравый!

Он снова покраснел пятнами, освободил руки.

—Мам, погоди, ты мне хоть скажи: как все случилось?

—Ох, Юра, я сама ничего не понимаю. Они ко мне приходили, чего-то уговаривали, а я не поняла — чего. Семен только плечами пожимает: пожалуйста, мол, я не для себя стараюсь. А Веня Малевич плакал, он прямо так переживает, так мучится... Обещал все рассказать. Почему они этого пьянчужку выгораживают, Яковлева? Говорят: “золотые руки”. А он семь лет назад пьяный соседям в дверь выстрелил. Ничего я не понимаю...— Глаза у нее опять привычно заполнились слезами, и она продолжала, глядя на него сквозь них: — А отца как все, уважали... Завком мне пособие выделил, путевку дали.

Зазвенел звонок — народ потянулся в зал.

Они сели рядом в первом ряду, мать прильнула к нему через ручку кресла. “Это мой сын приехал!” — сообщила, наклонясь, к какой-то незнакомой соседке. Та с радостью на лице закивала головой.

Первым после перерыва вызвали свидетеля Корсакова Семена Ивановича. Юра давно знал дядю Семена. Они с отцом и работали вместе, сидели в цехе в одной комнате — столы рядом, и на охоту частенько ездили вдвоем. Юра его хорошо помнил — всегда подобранного, спокойного человека среднего роста, гладколицего, темноволосого, обязательно в пиджаке и галстуке. Он и сегодня, прежде чем войти в зал, разделся в коридоре, появился деловито, словно пришел на работу. Перед судом держался корректно, привычно, будто отчитывался на производственном совещании. Сначала коротко и четко повторил историю, изложенную Яковлевым. Правда, пояснил, что в день приезда, после, обеда, Яковлев ходил к егерше с документами в состоянии сильного подпития, затеял спор, так что Пряхина явилась к ним (от дома для приезжих до избы егеря метров сто) и попросила забрать своего расходившегося дружка. Он сказал Булавину: “Костя, приведи ты его!..” — и тот вернулся с Яковлевым, по дороге они громко спорили. Нет, ссоры между ними не было, это четко. Как убили марала — не знает, ведь он в этот день не был на охоте, оставался ждать катер. Как произошел роковой выстрел — не видел, потому что его раньше отправили на базу за лодкой. На выстрел он вообще не обратил внимания, а когда услыхал крики, прибежал. Булавин лежал метрах в семи от марала. Малевич страшно бледный, прямо как простыня, Яковлев появился без ружья и без шапки. Булавин сказал: “Эх, эти рога... За что мне так досталось!”.

— Я не понимаю,— вдруг спросил молчавший до сих пор заседатель — средних лет мужчина интеллигентного облика, несколько одутловатый, с длинными волосами и низко спущенными косыми баками, судя по внешнему виду, причастный к искусству или, может быть, к науке.— От берега вы разошлись в разные стороны, а к моменту выстрела все оказались в одном месте, как это?

— Тут нет проблемы,— с легкой улыбкой пояснил Корсаков.— Когда спускали на берег рюкзаки с мясом, то все ружья оставили на горе, чтобы не таскать лишнюю тяжесть. Только Яковлев взял. Кстати, если б и он оставил, ничего бы не произошло. Глупая случайность, да... Ну, а когда начали расходиться, каждый сперва направился к маралу забрать свое ружье. Я встал первым, но далеко отойти не успел. А самого момента выстрела не видел.

— М-да, вы все время оказываетесь в стороне от главных событий,— задумчиво проговорил заседатель.

— Счастливая судьба! — Корсаков развел руками.

— А дальше?

От места несчастного случая до базы восемь километров, Корсаков пробежал их за час и пятнадцать минут. Еще через сорок минут они приплыли назад. Но от угодий до райцентра Яркино пятьдесят километров, и волна поднялась. В общем, операция началась в 19.30 и закончилась лишь десять минут первого уже на двадцать четвертое число. Когда они поинтересовались, хирург сказал: “До утра доживет”. На перекрестные вопросы адвоката и прокурора Корсаков тоже отвечал деловито и уверенно.

— Что означает фраза “Ах, эти рога... За что?” — может, тут намек на ссору? — спросил прокурор.

— Я совсем не это имел в виду! Ссоры не было, это четко.

— А как утонула лодка с вещами? - не унимался въедливый заседатель.

Не могу объяснить. Было уже темно. Спросите Малевича, он резал канат.

Наконец в допрос вступил сам судья.

—В деле есть показания свидетеля Никонова, как Яковлев “в присутствии Корсакова”,— он подчеркнул эти слова голосом и выразительно посмотрел на Семена Ивановича,— рассказывал, что из самодельного стволика, вставляемого в охотничье ружье, убил уже двух маралов. Лист дела номер пятьдесят девять.

— Когда это было? — деловито спросил Корсаков. Судья глянул в папку.

— Три года назад.

— Нет, не помню такого разговора,— спокойно сказал Корсаков, подумав.

— На последней охоте вы видели у Яковлева нарезной вкладыш и боевые патроны? — судья поставил вопрос прямо в лоб.

— Нет, не видел.

- Кто спал на койке рядом с печкой?

— Яковлев, это четко.

— Вот это,— судья взял со стола и поднял напоказ какую-то железную штуковину,— егерь Пряхина обнаружила под матрацем на койке у печки. Как инженер и охотник вы должны знать, что это такое. Пожалуйста, передайте ему.

Семен Иванович повертел детальку в руках перед глазами.

— Да, это экстрактор от ружья, деталь, служащая для извлечения гильзы из патронника. По виду, обработке, отсутствию антикоррозийного покрытия можно предполагать, что она самодельная.

— Передайте ему этот винтовочный патрон,— продолжал судья.— Примерьте.

— Подходит...— Семен Иванович поправил галстук, подвигал подбородком из стороны в сторону, высвобождая шею.

— Стало быть, эта деталь могла употребляться вместе с самодельным нарезным стволиком для винтовочного патрона, правильно я вас понял?

— В общем-то... да.

— Так видели вы подобный стволик и боевые патроны у Яковлева? — с неумолимой настойчивостью спросил судья.

— Нет... я чужими вещами не интересуюсь, у меня такой принцип.

В зале вновь родился легкий ветерок.

—Принципы — это хорошо...— Судья хотел усмехнуться, но сдержался и произнес официально: — Последний вопрос. Как вьг считаете, не означают ли слова Булавина “стрелял — как зверя”, что это был прицельный выстрел?

— Ну, нет! Тогда Булавин сам бы сказал. Вы его не знали — это был человек необычно прямой, принци...— Семен Иванович чуть запнулся, но тут же поправился: — Справедливый. Нет, он бы не стал скрывать.

Судья — полный лысоватый мужчина с пухлыми губами. По виду должен быть весельчаком — такие обычно оказываются душой компании в гостях. Кого-то из отцовских знакомых он напоминал Юре и своим обликом разочаровал. Ему казалось, что судья должен быть человеком, которого сразу видно, что он мудрый. А этот — какой-то простой дядька, каких полно в жизни. И прокурорша... Спросила Яковлева, был ли пьяным... Чудачка, кто же признается, если и был! Все знают, что если в пьяном виде, строже присудят. Слушая ответы Семена Ивановича, Юра понял, что и тот ничего не скажет. Он старался, где можно, правду обойти, а когда судья припер, тоже стал просто врать. Разве мог он не знать, как убили марала! “Не ходил на охоту...” Явная брехня. Поехали за зверем, купили лицензию, наконец, в последний день добыли. Да весь вечер только и разговоров было, что об этом марале! Наперебой шумели: “А я!..” — “А я побежал, смотрю!..” Всегда так бывает после удачной охоты. Ну, судья, допустим, не таежник, вот он ему и ответил: “Я не ходил, ждал катер”. Врет! Все он знает! Только здесь что-то нечисто и с этим маралом. Судья не заметил, а тут наверняка обман. Каждому, кто бывал в тайге и видел своими глазами, ясно: не мог Яковлев из одностволки выстрелить по бегущему оленю второй раз, если и в первый увидел его за сорок метров через кусты. Успеть перезарядить, прицелиться, а зверь мчит сквозь чащу... Нет, не мог! Зачем же он сказал про второй выстрел? Зачем ему лишнее врать... Значит, второй выстрел все-таки был? Выходит, был. Юра незаметно для себя ухватил пальцами нижнюю губу и по-мальчишески оттянул вперед... Но тогда — кто стрелял? И почему они это скрывают? Не заметил судья маленького обмана, - слегка усмехнулся он про себя.

А вообще, судья все больше нравился Юрию. Он держался просто, как обычный человек, а не как судья, но очень старался понять говорящих перед ним людей, как будто его интересовала не юридическая сторона дела, а занимала их... психология, что ли. То-то всколыхнулись зрители, а Семена Ивановича стал душить галстук. Юра снова хмыкнул про себя. Дядя Семен все старался отвечать “четко”, чтобы стало ясно, что сам-то он чист, и его дело сторона, а под конец не вышло. Молодец судья, хитрый; мужик. Ему что важнее всего узнать? То, что влияет на определение вины Яковлева: нечаянно он стрелял или нарочно? Поэтому и цепляется за намеки о ссорах, не был ли выстрел прицельным. И еще ему важно убедиться, был ли у того вкладной стволик. Да, судья — деловой мужик. Что был боевой вкладыш, уже и так всем ясно: от одной картечины отец бы не умер. И конечно, стрелял не нарочно, то есть не хотел убивать, об этом никто и не думает. Но как все случилось, почему? Почему они врут? И мать говорила, что все расскажут. Как же, дождалась... Юра покосился на мать. Она как будто с недоумением смотрела на проходившего между рядами Корсакова.

— Что, сказал он тебе правду? — сердито прошептал Юра.

— Эх, Семен, Семен... Не думала я, ведь такие были друзья,— с горечью отозвалась она.

— Вызывается свидетель Малевич Вениамин Григорьевич.

Высокий, слегка сутулый, в длиннополом темно-рыжем пальто, с шапкой в руке. Встал за трибуну, настороженно оглянулся вокруг, словно судить собираются его. Высокий лоб, чуть плоское лицо, синие глаза, светлые рыжеватые брови и ресницы, волосы слегка вьются. Начал рассказывать глухим голосом. Все то же, опять все то же... Юра снова по-мальчишески выпятил нижнюю губу, потом поджал ее и насмешливо опустил уголки рта. Хм, они, видать раньше обо всем хорошо сговорились! Ага, новая подробность: оказывается, Пряхина каждый вечер приходила проверять, что добыли, чтобы закрыть лицензию. Когда убили марала, тоже заглянула, спросила: “Что-то варите? Мясом пахнет”.— “Зайца”.— А когда вышла, Яковлев признался, что убил марала. — “А я и не знал”,— объяснил Малевич.

— А в тот день, когда это случилось... Мы вернулись, где лежала туша, взяли ружья, только отошли шагов пять—семь — выстрел! И Костя упал. Я испугался. Что такое, откуда? Еще успел подумать: вот сейчас и меня... Тут бежит Яковлев, без ружья и без шапки. Я когда увидел, на душе отлегло... Булавин сказал: “За что меня так?!”. Потом: “Возьмите себя в руки! Перевяжите. Теперь надо скорее в больницу...” Какой он был сильный человек! — Малевич перестал рассказывать, нервно мял каракулевую шапку и старался снять спазмы в горле. Зал замер, не дыша.— У меня в рюкзаке... это... бинт, стали перевязывать.

В левом боку маленькое отверстие кругленькое, а когда повернули —на спине все выворочено, кровь...

У него больше не осталось силы сдерживаться — сдавленные рыдания вырвались, Малевич рукавом пальто с шапкой в руке пытался заглушить, затолкать назад свой голос, но слезы текли по впалым землистым щекам. Юра впервые видел вот так перед собой, не в кино — рыдающего мужчину. В зале кто-то всхлипывал. Прокурорша, выйдя из-за своего стола, подала Малевичу стакан с водой. Он вытирал слезы темно-рыжим драпом рукава, наконец, устав скрываться перед людьми, достал белый платок... Рыдания постепенно отступали.

— Он нам сказал, что у него в кармане рюкзака есть ремень — чтобы сделали носилки и несли его вниз. А лодки ещё не было. Он говорит: “Вот шалаш на берегу, должны быть бутылки”. Мы воду в банках грели и клали бутылки ему на грудь с горячей водой. Он посинел, дрожал...

Рыдания вдруг снова, накопившись в глубине, прорвали запруду, Малевич, не скрывая слез, утирал их скомканным платком. В зале всхлипывали уже в нескольких углах. Малевич пытался что-то сказать, но снова и снова судорожно задыхался, дергая рыжими бровями и всеми морщинами высокого лба. Наконец отдышался, высморкался.

— На базе они меня высадили, чтобы вещи собирал. И больше я его не увидел. Совсем... Через два дня Корсаков приехал на катере, и лодка “Амур” была на буксире, а катер маленький, на крыльях.

Рассказывая, Малевич все заметнее успокаивался, его глуховатый голос обретал размеренное звучание. Только еще однажды он всхлипнул, когда вспомнил, что уже по дороге в город сказал Яковлеву: “Ты рога Косте отдай”. Спутники промолчали. А дома встретила жена вся в слезах — оказывается, Костя-то Булавин уже умер. А они ему побоялись по дороге признаться... На вопросы судьи отвечал уже совершенно взяв себя в руки.

—Как лодка утонула? Дело было ночью, показались огни пристани. Волна была, может, захлестывала. Буксир дергался, моторист все оглядывался. Потом Яковлев кричит: “Тонет!”. Смотрим, а она встала поплавком. Яковлев схватился за канат, а моторист как раз прибавил газа, и ему канатом прижало руку. Я испугался и отрубил.

— И все утонуло?

— Все. Только успели одно ружье схватить, оно в чехле было, как-то всплыло...

Судья повертел головой в обе стороны заседателей и вслух пояснил:

— Водолазы спускались, но ничего не нашли. Возможно, место указали неточно, дело ночное.— И, обращаясь к Малевичу, спросил: — Как вы можете объяснить слова потерпевшего “стрелял — как зверя”? Может, Яковлев принял его в чаще за марала?

— Но ведь марала мы уже добыли.

— Да. Только от егеря почему-то скрыли,— усмехнулся судья.

— Н-нет, не думаю. Второй марал... на том же самом; месте? Зачем же он придет? — Малевичу, казалось, с трудом давалось каждое слово, как будто они пудовые.

— Я вот чего не постигаю,— опять вмешался дотошный заседатель с бакенбардами,— почему вы все стараетесь подчеркнуть, что Булавин упал от туши дальше, чем было на самом деле? Говорите: пять, семь, даже двенадцать метров, а на схеме ясно — два метра семьдесят сантиметров. Возможно, тут ошибка?

— Не знаю, я... мне так показалось.

— А может, Яковлев принял Булавина за медведя? — высказал новую догадку судья.

— Н-н-не думаю,— совсем тихо, потерянно пробормотал Малевич.

— Пожалуйста, громче! — жестко приказал судья.

— Вряд ли... Не так их там много.— И жалко улыбнулся.

Прокурорша как будто решила прийти ему на помощь:

— В деле имеется еще вещественное доказательство — второй выбрасыватель для боевого патрона, найденный следователем на месте преступления. Вы не скажете, кому он принадлежал?

— Второй? — На Малевича жалко было смотреть, он совсем расклеился. Судорожно хватил воздуха и как будто захлебнулся. Молчал в полной тишине, всем показалось — невероятно долго,— Нет, не могу...

Зал выдохнул в один вздох — так все ждали его слов.

— Ну, а вкладной нарезной стволик и боевые патроны вы лично у Яковлева видели? — снова беспощадно спросил судья.

— Не видел,— тихо, но не запинаясь, прошептал Малевич.

—А вот егерь Пряхина видела. Послушайте ее показания: “Яковлев в пьяном виде пришел к нам в избу, ругался, курил и открывал крышку банки с папиросами с помощью винтовочного патрона, который достал из кармана”. Вот она еще доказывает: “Я изъяла у Малевича ружье, а то он был как сумасшедший, боялась, как бы с собой чего не натворил”. Интересно получается, правда? А теперь вы нам определенно заявляете, что вкладыша и патронов за целую неделю охоты у Яковлева не видели. Честно признаться, я вас, Малевич, не понимаю.

Тот стоял, повесив голову, словно не за трибуной, а на эшафоте.

“Значит, второй... Был второй самодельный экстрактор! — лихорадочно повторял про себя Юра.— Был еще один нарезной стволик?.. Или у Корсакова, или у Малевича, точно! Так-так-так, вот это штука.— Юра даже почувствовал, что ему стало жарко, и ладони вспотели.— Значит, стволик у Корсакова или Малевича, и тогда... Если бы они стали рассказывать все как было, Яковлев их тут же бы продал! Ха, тогда кому-то из них тоже влепили б статью за нарезное оружие! Вот почему они его выгораживают, почему все врут.— Юра даже заерзал на своем сиденье, сунул руки в карманы шинели и незаметно вытер их там о скомканные перчатки.— Теперь мне ясно! Они не его, а себя выгораживают. Эх, мама, мама, и ты поверила, что они расскажут всю правду? “Он плакал...” Будешь плакать, если самого, того и гляди, посадят рядом с Яковлевым. Корсаков — тот спокойно, а этот нервный какой-то, слабый, трудно ему врать — и ей, и суду, и людям. Конечно, второй вкладыш и был у Малевича, то-то дядя Семен говорил матери: “Мне все равно, я не за себя стараюсь”. Вот и вся разгадка, почему они врут! Странно только, что отец этого не знал. Он бы им ни за что не позволил браконьерничать.

Тем временем перед судейским столом появились мелкие свидетели. Один подтверждал, что когда-то видел у Яковлева нарезной стволик, другой — винтовочные патроны. Даже нашли бывшего охранника, который признался, что продал их. Эти подробности Юрия уже не интересовали, он не сомневался: стреляли в отца боевым патроном, пуля вырвала ребро левой ладони, ужалила в левый бок и разворотила кровавую рану на пояснице. Как он мог терпеть такую боль?! И еще их же успокаивал, давал советы, руководил. Да, отец был сильный, мужественный и честный человек.

— У обвинителя, защиты и представителя потерпевшего есть еще вопросы или дополнения? — громко спросил судья и, выждав паузу, объявил: — Судебное следствие закончено, приступаем к прениям сторон. Слово предоставляется общественному обвинителю.

Вышел какой-то работник отцовского завода. Сказать по существу он ничего не мог и речь обращал в основном к залу.

— Не слишком ли много случайностей? — вопрошал он с иронией.— Случайно не закрыли лицензию, убив марала. Случайно стреляет ружье и случайно попадает в человека. Случайно тонет лодка на буксире с мясом, с ружьями, со шкурой и рогами. Как говорят в народе: концы в воду!

Затем долго говорила пышноволосая прокурорша. Юра уловил только непонятно-строгие слова, которые прокурорша употребила дважды: “момент истины”. За ней выступала адвокат с грубым морщинистым мужским лицом. Он их почти не слушал, захваченный новой мыслью: “Лодка, лодка утонула — вот где что-то должно быть. Жалко ведь лодку. И ружья, и мясо... Тут есть вопрос, тут что-то спрятано!”. Он снова беспокойно заерзал, усаживаясь поудобнее в жестком кресле. Что-то тут есть...

Как он сказал — шкура?.. А при чем тут шкура, как она попала в разговор? Стоп! А при том, что в ней было три Отметины от пуль! И тогда сразу можно было бы определить, из какого оружия стреляли. Так-так-так... Юра снова вспотел. Достал из брючного кармана платок, вытер лоб, шею... И вполне возможно, что отверстия были с разных боков — то есть стреляли двое, а не один Яковлев. И тогда этот второй тоже... Нет, не торопись, надо спокойно обдумать. Если двое, то, значит, Яковлев и... Малевич?.. Юра незаметно для себя опять принялся по детской привычке оттягивать нижнюю губу. Ухватит двумя пальцами и тянет, терзает вправо-влево. Сколько его за это ругала мать и в школе смеялись — очень ведь глупо смотрится, но он, как забудется, о чем-нибудь задумается, снова...

Итак, Яковлев и Малевич. Конечно, они вдвоем пошли на марала, потому что у них боевые патроны. Так. Поэтому Яковлев сказал, будто к убитому зверю подошел отец,— чтобы отвести подозрение от Малевича. И поэтому Малевич заметил, будто не знал про марала, думал, что варят зайца. Все ясно. И поэтому они из-за рогов поцапались. Ведь по неписаным охотничьим правилам рога, как памятный трофей, достаются самому удачливому стрелку, чей выстрел стал решающим. Вот они и спорили, кто из них вернее попал,— Яковлев или Малевич...

И тут Юра почувствовал, будто его, неожиданно подкравшись, оплеснули ледяной водой — даже съежился, и мурашки побежали между лопаток. Потому что вдруг случайно, не придавая значения, поправил себя: “Только из-за рогов спорили не они, а Яковлев с отцом...” Что?! Отец... Чепуха какая-то, вздор, не может быть. Совершенно абсурдно! Да, абсурдно. Только... Если уж на то пошло, не знать, что у них есть с собой браконьерские стволики и патроны, отец ведь тоже не мог. Не мог не знать... Вот Семен Иванович сказал, будто он ничего не знал и не видел, и ему никто не поверил. И правильно сделали. Но тогда получается, что отец... Да-да, и он тоже не сказал егерю, что варят маралье мясо! Хотя знал. Уж это он точно знал. Отец... Выходит, и он там в чем-то был замешан?

То, что Яковлев не мог один выстрелить два раза, это ясно. А в шкуре было три отверстия. Поэтому Яковлев на всякий случай все три выстрела взял на себя. И этим сразу поставил под сомнение свой рассказ. Но он же, дурак„ зря это городил: шкуру-то утопили! Конечно утопили, сознательно, вместе с ружьями — концы в воду. Моторист мог ничего не подозревать: погрузили в “Амур” и открыли, в дне сливную пробку. Пока плыли, вода набралась, и дурак Яковлев заорал: “Тонет!”. А трус Малевич сразу рубанул канат. Как по нотам.

— Последнее слово предоставляется подсудимому Яковлеву,— объявил в этот момент судья.

Юра на Яковлева взглянул лишь мельком, когда тот все тем же тусклым голосом проговаривал, словно заученное: “Граждане судьи, не было прицельного выстрела, ведь Булавин был моим товарищем в жизни и по охоте, и я не мог...”

Ну, конечно, не из-за рогов же дурацких он в него стрелял, сказал себе Юрий, теперь уже с ненавистью глядя на серое массивное лицо убийцы. Сам переживает, гад. А рога... Да, теперь ясно: не с Малевичем, а с отцом они вдвоем стреляли в марала, было два выстрела. И оба попали — только поэтому мог возникнуть спор, кому достанутся рога. Жаль, что судья не знает этого охотничьего правила и не понимает, откуда возник разговор о рогах. Просто они все не предполагали, какой оборот примет дело назавтра. Наверное, в то злополучное утро отец с Малевичем, когда отнесли на берег мясо, вернулись за этими проклятыми рогами. И вот он подошел, наклонился, поднял ружье... И лодка, лодка утонула! Хорошо они там заранее все договорились. Только не думали, что следователь отыщет второй экстрактор. Второй... Юра вдруг снова почувствовал, как мурашки зашевелились у него на спине, и пот на этот раз выступил холодный. А вдруг он был не второй, а третий? Ружья-то все утонули. Нет, одно “как-то всплыло”. Интересно, чье это ружье “всплыло”? Если Корсаков, значит... Значит, недаром он за себя не боится — у него нарезного вкладыша не было. Вот так штука... Конечно, у него не было! И поэтому именно его оставили в последний день охоты ждать катер. И, убив марала, опять его послали за лодкой. Точно! Потому что в тайге от его дробовика им было мало проку. А у отца... Значит, у отца? Но он был такой... справедливый охотник, всегда учил меня честности, любви к природе... Нет, не может быть. Да и нельзя вставить этот проклятый стволик в его бескурковую “ижевку” — это каждому опытному охотнику известно. Для нарезного вкладыша нужно или ружье последних моделей с вертикальным расположением стволов, или просто одноствольное — как было у Яковлева. Этот довод на некоторое время успокоил Юру. Он задумчиво потрогал губу. Но... про марала-то егерю отец не сказал, это факт. Эх, папка, папка, связался ты с этой сволочью Яковлевым, вон сидит, тупая морда. Если бы ты знал, папка, чем все кончится. Юра перестал терзать нижнюю губу, далеко вытянул ноги в начищенных грубых солдатских сапогах, сунул руки в карманы шинели и жестко стиснул их в кулаки. Ну, теперь скорее бы перерыв, теперь я сам спрошу дядю Семена и Малевича! Только бы судья не догадался расспросить, какие были ружья у остальных, кроме Яковлева. А то и отца... Нет, он не спросит, для него нет разницы в этих марках. Если только кто из охотников подскажет... Скорее бы перерыв!

Во время последнего перерыва в коридоре стало совсем тесно, густо толпились люди в зимних пальто, шапки в руках, лица распаренные, душно. Многие вывалились во двор, грудились у подъезда и дымили папиросами, от дверей курился пар с голубыми разводами. Судили и рядили об услышанном всяк по своему разумению. Юра сперва тоже вышел на улицу покурить (чтобы мать пока не увидела его с сигаретой, не расстраивалась зря). Со всех сторон доносились обрывки разговоров, решительные высказывания, сомнения.

— Хорош гусь этот Яковлев, поехал на марала и даже путевку не взял, два рубля пожалел.

— Что ты! Одно слово — хычник. Жадность фраера сгубила. Одного зверя завалил — мало, еще захотелось.

Это как дважды два: он его за марала принял и трахнул. Вот те и “как зверя”.

Юрий бродил сигарету в угол у выхода (там уже было полно окурков разных видов и марок) и вернулся в помещение.

— ...А при чём тогда рога?

— Да ни при чем! Тень на плетень наводят. А то ведь будет выстрел-то прицельный, это, брат, совсем другая статья.

— Ничо ему не будет, никакой статьи, все у них шито-крыто.

— Дак, раз брат прокурор — люди говорят...

— Кончайте вы эти сплетни! Причем здесь брат? Сами все слышим, своими ушами, причем какой-то брат? Все на виду.

— Га! На виду! Это у тебя если чо у самого... Так тебе и покажут! Никогда всю правду-то не выкажут, пошумели, поспорили, обвинителя назначили от себя! И на том разошлись. Кому надо, те все и без суда знают, а вам и знать не следоват. Чего захотел — вынь да положь!

— Жена-то у него молодая еще была. И сын, говорят, есть.

Он увидел мать. Она стояла в окружении каких-то женщин.

— Юрочка! — Она заметила его.— Иди сюда, сыночек! Хорошо, хоть сына отпустили на суд, хоть пару деньков повидаемся.

— Погоди, мам, я попозже.— Он опять слегка порозовел, оказавшись рядом с матерью в кругу ее подруг, которые с откровенным любопытством рассматривали его.— Я хочу сам с ними поговорить.

И снова затесался в толчею. Постояв, он подумал и решил сначала найти Корсакова, с ним можно поговорить серьезно. Семена Ивановича тоже окружили любопытствующие. (Малевича люди щадили, не трогали — он одиноко сутулился у окна). Корсаков же стоял в тесном кружке и спокойно выслушивал реплики, на некоторые отвечал.

— Слушай, Семен Иванович,— громко (явно в расчете на слушателей) играл кто-то веселым голосом,— не могу сварить: как это у вас ружье со дна морского всплыло?

Народ заулыбался, один нахально заржал:

—Хо-хо-хо! А ты не знаешь? Еще припевка есть: “По реке плывет топор с города Балуева!..”

Корсаков лишь слегка поморщился.

Юрий притиснулся к нему вплотную и, впервые обращаясь по имени-отчеству, с неуверенной торопливостью спросил:

— Семен Иванович, здравствуйте. А это ваше ружье было?

Корсаков вскинул на него взгляд, узнал, улыбнулся.

—А, Юра... Тебя и не узнать. Мое осталось целое, мое. Зря они гогочут,— насмешливо проговорил он.— Просто я сунул чехол с ружьем в рюкзак, а там еще лежал ватный; спальник, вот он и плавал, пока не намок.

Они выбрались из кучи зрителей и отошли в сторону, в уголок.

— А!.. У вас какое ружье?

— Да обыкновенное, двустволка,— сказал Корсаков и вопросительно посмотрел.— А что?

— Значит, с такими стволами,— Юра вытянул вперед, два пальца, сомкнутых горизонтально.— Так я и думал. А у Малевича — такое,— он повернул ладонь с выставленными пальцами на ребро.

— Ага, Вениамин недавно купил, последний выпуск.— Корсаков еще не успел понять, куда клонит парень.— Заплатил дорого.

Юра забыл о своей неловкости, его начал захватывать, азарт сыщика.

— И шкура тоже там лежала?

—Да...— Семен Иванович ответил несколько недоуменно: а в чем, собственно, дело?

— Ха-ха-ха!— вдруг грубо рассмеялся Юрий и воскликнул: — Вот почему и лодка на буксире утонула!

Корсаков беспокойно оглянулся вокруг. Дружелюбие в его глазах исчезло.

— Зря смеешься,— голос стал как будто и не дяди Семена.— Я ведь ничего не теряю. Ради памяти друга, твоего отца, между прочим... Его-то ружье тоже там было.— Корсаков жестко усмехнулся.— Юный следователь. Я думал... а ты еще молокосос.

Юра даже не услыхал обидного слова. “Значит, и отец! — думал он, снова замешавшись в толпе.— И отец, тоже? Надо спросить у Малевича, мне в глаза он лгать не сможет. Хотя, ну его к черту, этого истерика! Слабак. Я и сам теперь все пойму. Да и понимать больше нечего, все как на ладони. Значит, если у отца тоже... да, тогда он взял на охоту не свое заказное ружье, а мою одностволку. Да-да, если только он ее взял на этот раз, значит... значит, “четко”,— пришло в голову словечко Семена Ивановича.— Где мать?”.

Он протолкался к матери и, не обращая внимания, что она с кем-то говорила, взял ее за локоть.

—Пойдем в сторонку, надо.

Она беспокойно глянула ему в лицо и двинулась следом.

— Слушай,— угрюмо сказал он,— а какое у нас ружье утонуло? — В глубине души у него еще хранилась надежда.

— А!..— Она с облегчением вздохнула.— Это, как его... ну, маленькое, которое он тебе дарил. Разве я не писала? Хорошо, дорогое дома осталось, теперь ты с отцовским будешь охотиться...— Она вдруг заметила его странный взгляд.— Ты что на меня так смотришь?..

Текст приговора начинался скучным перечислением статей, фамилий и сведений. Юра его не слушал. Он стоял как все в зале, голос чтеца бубнил где-то на окраине слуха, а Юрий словно во сне, вернее, в галлюцинации, видел все события, случившиеся в тайге в холодный октябрьский день. Они разворачивались перед ним так явственно, что ему только оставалось смотреть, точно он сидел в кино, а не стоял в зале суда.

Накануне вечером в доме для приезжих было шумно и весело — все возбуждены удачей, вкусно пахло мясным наваром из кипящей кастрюли. Егерше они соврали, что варят зайца, принесенного Малевичем. Почему?.. Потому, что в этот условленный день катер за ними почему-то не пришел. (“Эх, если бы он пришел вовремя! Ничего не случилось бы на другой день...”) И теперь неизвестно, когда он вообще явится, а у них оставалось на руках незакрытое разрешение на марала. Кто знает; вдруг еще улыбнется случай? Так решили все четверо вечером, обсудив положение. Да, наверное, отец возражал, может быть. Но их было трое против одного, и он поддался.

Когда наутро они отнесли все мясо на берег, Корсакова отправили за лодкой (а ведь могли бы и сразу приплыть! Но тогда бы Пряхина все узнала). Остальные еще сидели на берегу и толковали, что делать дальше. Семен с лодкой явится часа через три, а то и четыре — торчать тут без дела нет никакого смысла, да и холодно, спины влажные от увесистого груза.

— Ну, что, пойдем еще побродим,— сказал Малевич.

— И рога захватим,—ответил отец.— Покурим и двинемся. Чертова гора Яковлев зябко передернул плечами.

— Тут заколеешь у воды. Пройдусь пока с собаками — чем черт не шутит! — Он тяжело поднялся с коряжины, которую прибило к берегу волной, вскинул на плечо ружьишко.

— Не задерживайся! — крикнул ему в спину отец.— Чтобы через три часа на месте, как штык. А то будем трое одного ждать.

Они с Малевичем еще немного посидели и, затоптав окурки, тоже встали, налегке двинулись в крутую гору.

Яковлев продирался сквозь заросли по распадку все выше, выбирая путь наискось — длиннее, зато полегче. “Вот, дьявол, кажись, опять туда же принесло, где гнали марала,— пробормотал он.— Точно, вон откуда я бежал, когда его собаки поставили. Как ровно нечистый завел. И листвяжина приметная с обгорелой корой...” — Он вдруг замер: в стороне, в том месте, где разделывали убитого зверя, что-то ворохнулось. Сквозь частые, но уже обнаженные осинки, видно было смутно, бурое пятно снова пошевелилось... “Вот падла! Медведь на требуху припер!..” — Он не подумал, ему и в голову не стукнуло, что те двое придут на место раньше его. Он просто забыл о них — неожиданная встреча со зверем, азарт внезапного фарта сразу все собой заслонили. Отец как раз наклонился, чтобы взять ружье... Конечно! Судья тоже спросил про медведя, но случайно, по догадке. А я теперь точно знаю, все так и было. Бурая куртка, он в согнутом положении, сквозь чащу — решил, что медведь пришел жрать разбросанные с вечера внутренности, потому они все и старались отвести место падения отца от туши как можно дальше, чтобы не зародить подозрение о медведе, то есть о прицельном выстреле. А он упал рядом — два метра семьдесят сантиметров, следователь точно определил по пятну крови на земле. Но это они потом обо всем договорились, у их еще оставалось время. А в самый момент — как все были перепуганы! Больше всех —этот гад Яковлев. Жадность фраера сгубила... жадность, жадность, все ему мало было! Юра раскраснелся всем лицом, слегка наклонился вперед и постучал себя в лоб кулаком. Но никто не замечал его странного вида: все, и мать тоже, затаив дыхание, слушали чтение приговора. Все ему мало, было! Подонок... Нет, испугался-то больше Малевич, патологический трус. Хотя и Семен Иванович с ужасом заглянул в будущность своей карьеры. Самым спокойным был отец. Он истекал кровью и слабым от боли голосом отдавал им распоряжения. “Скорее в больницу! Единственное спасение... Семен, ты всех здоровее — беги за лодкой... У меня в рюкзаке ремень, свяжите носилки...” Да, он был сильный, мужественный человек. И он не верил, что умрет. Конечно, не верил, и мысли не допускал, что может умереть, что так глупо, дико, случайно (“Эх, эти рога…”) завтра он умрет и его не станет, все кончится! Он “был уверен, что пересилит боль и выкарабкается...

Вокруг возник легкий шумок, мать подтолкнула Юрия локтем, не отрываясь от лица читающего. Юра всплыл из “своего тяжелого сна.

—...принимая во внимание все вышеизложенное, суд приговорил: признать Яковлева виновным по статьям...

Да, судья — хороший мужик, умный, он старался разобраться именно по-человечески. Только он в тайге не бывал, поэтому не знает некоторых простых, но неопровержимых по значению деталей. Впрочем, в том, что ему было надо, он разобрался, и в приговоре все сказано правильно: был незлоумышленный выстрел, и был нарезной вкладной стволик, все верно. Только это не вся правда. “О чем я сейчас думал?” —стал вспоминать Юрий. Да-да, о том, что отец не знал, не думал, не верил — что он умрет. Да, этой мысли мне и не хватало, а теперь я понял все. Пока смерть же вошла, все было совсем иначе. Следователь милиции разбирала происшествие — случайный выстрел. Виновник сам пришел, раненый был жив — не было тут никаких загадок и проблем. Смерти еще не было, смерти! Никто не знал, что отец умрет. И сам он тоже... А когда она вошла, сразу стало все иначе. И статья другая, и следователь — из прокуратуры, и загадки появились. Именно потому, что собирался еще долго жить, отец в те часы до больницы думал о своем будущем, о добром имени, которое может пострадать во время разбирательства. А следствия не избежать, куда денешься, если сквозное пулевое ранение. Да-да, он думал, как остаться незапятнанным, когда выздоровеет и состоится разбирательство. И вполне возможно, сам и придумал версию о глухаре и картечи. Кто же еще мог это сочинить — полусумасшедший от ужаса Малевич или этот перепуганный грозящей тюрьмой подонок? Конечно, отец и решил: нарезные стволики — в реку! И самодельные экстракторы — выбросить, подальше! Но ведь остается проклятая шкура с винтовочными пробоинами, да и по царапинам в патронниках легко установить, что были вкладыши. Значит, все утопить — и шкуру, и ружья! Он заботился о своем будущем авторитете у людей... А эти теперь действуют его именем, его предсмертной волей, спасают вроде бы честь погибшего друга. Еще бы им не спасать, если Малевичу самому грозит та же статья за нарезное оружие! Будешь плакать. И врать, врать до конца. Эх, отец, отец...

—Юра, Юрочка, ты чего тут уселся, что с тобой? — Испуганное лицо матери склонилось над ним.— Все разошлись...

В зале действительно никого не было, секретарша собирала на большом судейском столе последние бумаги.

— Пойдем, что ж теперь сидеть,— тормошила она его.— Пойдем я тебя домашним ужином угощу, чего-нибудь вкусненькое придумаем, а? Хочешь, драников нажарим из картошки, твоих любимых? Пойдем, Юрочка.

Она суетилась около него и еще не знала, что впервые в жизни сегодня он столкнулся со смертью. Заглянул в разверзшуюся пропасть и почувствовал с содроганием ее бездонность и бесконечность ее смысла, Это было даже страшнее неожиданно явившейся мыслишки: “А в ответах-то в конце задачника тоже бывают ошибочки! Вкралась опечатка...” Очень горько. Но пропасть — страшнее, она неизмерима сознанием.

Юрии поднялся с кресла. Юношеский румянец уже сошел с его щек, и казалось, что из-под него в лице проступило как бы некрашеное дерево. Она продолжала что-то жалобно говорить. О том, что так ничего и не поняла. Горе, горе... Жаль отца, такой молодой был и здоровый. Все тебя, Юрочка, ждал, хотя и виду не подавал. Ему бы еще жить да жить. Мало этому пьянчужке дали, такого человека жизни лишил, и. мне теперь одной век маяться... Ишь, как хвостами виляли — всех окрутили, запутали, все у них шито-крыто...

— Что шито-крыто? — вдруг грубо спросил он.— Что именно шито-крыто? Кончай ты... ныть.

Она даже вздрогнула. Так неожиданна была его фраза и самый мужицкий звук голоса. И так жалобен был ее взгляд, поднятый на него...

Юра провел ладонью по лицу, стирая с него выражение отчужденности. “Что же это я так с ней? Ведь — мать, одна осталась на земле... И не надо ей ничего этого знать, без того горя хватает. Эх, отец, отец...”

Он прощался в те минуты не с отцом, которого похоронили четыре месяца назад, а с его светлым — из детства — образом.

У каждого человека настает момент, когда он, словно созревшее семя, отрывается от родительского стебля и пускается в мир самостоятельно, начиная собственную, отдельную жизнь. В этот миг, словно космонавт, преодолевший силу земного тяготения, впервые наблюдает родную планету со стороны, так и мы вдруг ощущаем, что видим родителей не прежними детскими глазами, но непривычно взрослым взглядом. Любим их по-прежнему, но и... недостатки замечаем, мелкие и покрупнее слабости. Для этого совершенно не обязательно уезжать, физически отдаляться. Дело вовсе не в расстоянии — перемена происходит внутри нас. Человек взрослеет. С Юрой Булавиным это произошло в тот памятный день, за несколько часов в зале суда. И твердые мужские складки навсегда залегали у него по уголкам рта.