ПЕТРОВ Б.М.

Стрелок

— Здравствуйте!

— Здравствуйте...

Первое — с радостью узнавания, второе — настороженное.

— Смотрю, человек, вроде знакомый! Вы меня не признаете?

— Что-то не вспоминаю.

— Ну, конечно, у вас вон какая заметная внешность!

Облик растерянного действительно был запоминающимся: мужчина видный, ладный и — рыжий. Огненно, страстно рыжий. Он все еще подозрительно и хмуро смотрел на случайного встречного. (Дело происходило на автовокзале, посреди толчеи пассажиров, у высокого щита с расписанием движения.) Тот, который первым узнал, улыбался открыто и радушно.

— Помните, мы тут же как-то разговорились? Вы еще рассказывали про своего сынишку. Как водили его, весной на глухариный ток, а потом, кажется, поссорились, ну?

По лицу рыжего было видно, что он старается вспомнить, и что-то, похоже, забрезжило в его памяти...

— А родом вы из Пензы, верно?

— Точно, пензяк я... Только это когда было-то.

— Да-да, порядочно! — обрадованно подхватил первый, поняв ответ по-своему. — Лет пять или больше. Вспоминаете?

- Честно говоря, с трудом.

- А вы все с тайгой не расстаетесь? Как там ваши пегасы?

Рыжие густые брови изумленно взделись кверху...

— Или как их? Ну, эти птички, которых на болоте стреляют?

— А-а, бекасы! — Рыжий от души расхохотался и совсем отмяк. — Бекасы! Пегасы — это ведь лошади.

— И правда, ха-ха-ха! С крылышками! Мало-мало ошибку давал... Отрок-то ваш полюбил природу или растет законченным технократом? Вы тогда говорили, что каждый отец мечтает передать свой мир сыну в наследство. Я потому и запомнил нашу встречу.

— Славка-то? Отрок... Давно студент, такой вымахал — не узнали бы.

— А я его и не видел. Это я в тот раз был с сыном, приезжали на художественную выставку. Теперь жених, на высоких каблуках... А чем кончилась ваша размолвка, ездит с вами сын?

— Ездил. Один раз. Да лучше бы и...

До отправления их маршрутов было еще нескоро, они отыскали место в уголке на одном диване, устроились. И вот какое продолжение давней истории поведал рыжий своему попутчику.

Да, таким парнем стал мой Славка! На меня похож — я шевелюрой, и чертами лица. Только я уже сдаю, а он в самом расцвете — плечи, мускулы — во! Ходит в секцию каратэ, разряд по снарядной гимнастике. Девчата заглядываются, а он бровью не поведет. На радиотехническом факультете. Нагрузочки у них теперь, я посмотрю!.. Даже любимые схемы дома некогда паять, только иногда по воскресеньям. Машину водить я его давно научил, сдал на права... А с тайгой совсем заглохло. Я уж смирился — отболело и отпало. Нет в нем этой моей страсти, не судьба.

В нынешнем году, как обычно, взял отпуск к открытию осеннего сезона. Съездил разок, и разболелась что-то нога. Вот тут. (Рассказчик, завернув полу пальто, несколько раз с усилием даванул наружную сторону тазобедренного сустава.) Сам не пойму, с чего. Метров двести пройдешь — и как будто тебе в шарнир песку подсыпали. Постоишь, отдохнешь — снова шагай двести метров. Какая ж тут охота? Решил просидеть недельку дома, грел этот сустав по-всякому, зельями растирал... И как раз возвращается наш Славец из летнего студенческого, отряда. Целое лето не было дома, загорел, раздался, все рубашки от пота и солнца вылиняли. А сам веселый. И вдруг заявляет: не махнуть ли нам, батя, на охоту? Дескать, дают им до начала занятий недельку отдохнуть. “А то совершенно становлюсь урбанистом...”

Я от неожиданности даже притих. Столько лет он не заикался, и я виду не подавал... Как зуб — выдернул, и боль” постепенно забылась. А тут — сам! Я и засуетился. Вдруг, думаю, моя кровь в нем пробудилась? Что нога болит, даже не намекнул. Только решил ехать не в тайгу, а на уток. Знаю большие камышовые озера в степи под горами — утка собирается на пролете. Ехать далеко, километров триста, но раз такое дело — перескрипит наш старенький кабриолет, нечего его жалеть. А там лодку накачаем и будем: шмыгать по камышам, зорьки на перелетах караулить. Я сам давно мечтал, только расстояние смущало. А ради Славки ничего не пожалею! Поедем в ночь, за рулем по переменке — как раз к рассвету на месте. Пусть парень ружьишком побалуется — глядишь, в самом деле... Вот ведь, радуюсь, хоть и махнул я рукой, а душа надеялась, теплилось в ней — то-то не сдал его охотничий билет и потихоньку ото всех платил взносы, вот оно и пригодилось!

Дорога дальняя, ночная; когда он ехал за рулем, я, чтобы не задремал, все рассказывал о своей молодости, каким был горячим стрелком в его годы. У нас на родине текла речка-невеличка, кривулистая, вся в зарослях елошника (так в наших местах называют ольху, а из-за нее и саму речку—Елховка). С берега до воды почти нигде не продерешься. Зато и утки водились, в основном чирки. А резиновых лодок еще в продаже не было, и вот мы с отцом додумались: приклеили дно к большому автомобильному баллону. На берегу накачаешь, настелишь на дно потолще сена, усаживаешься, как наседка в гнезде, между колен ружье — и поплыл. Течение в Елховке еле заметное, на плеске ветерком подгоняет, а против ветра плыть и не думай... Смотришь, впереди, шагах в пятнадцати, парочка выбирается из-под нависших кустов, торопятся на чистое — вот-вот сорвутся с воды. Бросаешь весла (мы их специально привязывали, чтобы не растерять), хватаешь ружье — впереди легкий всплеск... И вот ведь: утки рядом, а до чего трудно было попадать!

Баллон этот чертов имел подлый обычай крутиться от каждого легкого движения, как патефонная пластинка, все 72 оборота! Вскидываешь ружье — утки пошли над водой вправо, а тебя обязательно отворачивает от них влево. Тянешься, тянешься вслед стволами, в ниточку вытянешься, а на мушку не поймать — бух! бах! Опять улетели... Весь перенервничаешь от такой стрельбы, себя клянешь, чирков, баллон свой зловредный. Веселая была охота!

Между прочим, ночью в дороге лопнула у нашего “Москвича” тормозная трубка. Одному бы досталось повозиться. Но Славка лишь улыбается: “Эт мы, хозяин, мигом! Не извольте беспокоиться”. Сам залез под машину, с удовольствием, мне прикоснуться не дал, только инструмент ему подсовывал. Нашел неисправность, трубку заглушил, долил жидкости, прокачал — покатили! В этом деле он теперь соображает не хуже меня.

Короче, доехали. Даже рановато, ночь только на исходе. Подрулили к зароду сена, рядом чернеются камыши, как крепостная стена. Разожгли примус, кипятим чай, чтобы разогнать сон, я посматриваю на восток. Пока чаевничали, переоделись, ружья собирали — пора идти. Пошарился фонариком по камышам, нашел тропу внутрь, к плесам, выбрели по колена в тине на чистое. Тихонько ему объясняю: днем осмотримся, а пока придется в лодке вдвоем. Сядем лицами друг к другу, ты стреляй в секторе за моим правым плечом, а я за твоим, кому больше повезет... А сам все переживаю: эх, досталось бы ему стрельнуть! А то снова съездит впустую—разочаруется, угаснет огонек...

И расположились, конечно, чтобы ему достался обзор шире, на открытом. А перед мной в отвес тростники, зыркаешь по самому обрезу, и стрелять — если только вылетит прямо на штык, труднее не придумать. Сидим... Вдруг мой Славка поднимает ружье (я весь напрягся в ожидании...) - три тихие черные тени прошелестели мимо вдоль плеса в темном небе. Ббу, ббуу!.. Промахнулся мой охотничек. Не успел я ему ничего сказать — над стеной тростника, из-за уреза, возникает еще одна черная птица, и я бью в упор навскидку! Утка шлепнулась на воду — брызги до нас долетели! И покачивается белым брюшком кверху.

— Вот как надо стрелять, друг ситный! Красиво, правда? Не расстраивайся: ты давно ружья не держал, маленько вспомнишь и...

Если честно, особенного навыка у него не было никогда. И теперь я больше всего опасался: начнет “мазать”, расстроится, разочаруется... Знаешь, разъясняю, стрельба — не только дело выучки, зависит и от характера, и от удачи, даже от настроения. Я раз, помню, плыл на своем баллоне по Елховке, вижу из-за поворота — впереди на чистом бочажке пара крякашей, дремлют в затишке. Ружье сжимаю, не шелохнусь — ветерком, мой баллон подгоняет, мелкие волночки звонко плещут в тугую резину. Осталось еще бы чуть-чуть подплыть... И тут из-под самого борта, из кустов, столбом взрывается удалой чир! Проспал он меня, пропустил, да как спохватится! Мне показалось, будто снаряд трахнул. Руки сами вскидывают ружье — бах, бах! Ни чира, ни крякашей. Эх, и ругал я себя... На том круглом баллоне если только настоящий цирковой эквилибрист мог отличиться. А главное, меня всегда подводила выдержка. Такой был страстный охотник — не могу научиться спокойно стрелять, и все тут. Отец ругается: “Чего ты горячку порешь? Выцель спокойно — дробь догонит”. А ты, брат Вячеславец, столько лет совсем на охоте не был, чему же удивляться. Я, отвечает, и не расстраиваюсь, элементарное дело — детренированность. Вот днем поупражняюсь, вспомню движения, психологически соберусь...

Тем временем кончился утренний перелет. И вдруг вижу: в глазах у Славки загорелся какой-то интерес, что-то там происходит за моей спиной — он весь преобразился, подобрался. В чем дело? Славик лишь бровями показывает за мое плечо, тянется всем лицом, подмигивает: тише, дескать. Я сжался, почти не дышу... В общем, выплыла из рогозника лысуха и разгуливала на чистинке, все ближе к нам. По сидячей-то мой молодец не сплоховал. Рад — как мальчишка. А я пуще того: есть у Славки добыча, на душе отлегло. Пробудился в нем мой азарт! Счастливая досталась нам первая зорька.

И какой же золотой выдался день! Настоящее степное бабье лето. Огромное пронзительно синее небо, солнце в нем сияет, только прозрачный воздух холодит. А вокруг сплошь желтое, словно весь мир сделан из свежей яровой соломы: камыши желтые, степь вокруг желтая, даже Славкино обличье перед глазами — сами понимаете, в меня он... Золотой век. Вокруг в синем воздухе летят серебристые паутины, искрятся в лучах, верхушки камышей опутаны нитями, словно проводами. Не день — сине-золотой подарок. И пахнет сухим соломенным духом увядших камышей. До чего же хорошо...

Днем решили еще поплавать в лодочке по камышам — по плесам, переузинам и протекам. Я в корме на веслах, а Славка, с ружьем впереди. Еле шевелю лопастями, без плеска, без шороха... А вокруг, господи, что за день ему природа подарила, что за благость! Камыши пожелтели и высохли, аж светятся на солнце, вода студеная, прозрачная, и в каждой заводи золотое отражение — не понять, где настоящие камыши, а где зеркало. Даже утки кажутся на этом драгоценном фоне темно-коричневыми.

Ах, как красиво — свечой, с громким лопотом взмывает из зарослей ситника тяжеловесный крякаш. Я испугался: вдруг Славка промахнется? Миленький, ну, попади, попади... Удар! Селезень перевертывается в воздухе через голову и грузным комом плюхается в синь воды. До чего красивый выстрел! Счастливый миг. Вот уж везет парню — не было у него настоящего навыка в стрельбе, никогда не было, а как картинно срезал! Давно я ждал этого дня…

—Ну, Славец, сегодня твой праздник. Поздравляю!

— Дак, чего тут,— с показным равнодушием отвечает он, переламывая “ижевку” и отбрасывая дымящуюся гильзу.— Опять же, у кого учимся! Я как раз вспомнил твои наставления: не горячись, дробь догонит. На чистом месте, по самой примитивной траектории.

— Да-а, талантливый, слушай, ученик, — говорю, я стараясь за шутейным тоном скрыть переполнявшую меня гордость.

Осторожно подгребаю к селезню. Он лежит посреди синего окна, как на подносе, и слегка перебирает в воздухе красными лапами. Для всякого охотника такая картина радость, но это мелочь по сравнению с внутренним ликованием, которое распирало меня. Даже перед собой было неловко, что так распустился.

Мы пристали к колышущейся и журчащей пузырями, сплавине и поменялись местами — теперь я сижу впереди, ружье наготове. Вскоре плотный кургузый нырок вырывается из-за куртины тростника, не сворачивая пролетает над, нашими головами, хоть стволами его бей! Я не успел выстрелить, и вот уже скрывается мой нырок над метелками тростника. Но тут: тресь! тресь! — и он, слабо трепеща крылышками, по отлогой линии падает на отлет.

— Готово! — смеется Славка. — Я что, еще и за тебя должен отдуваться?

— М-да, слушай, не успел, очень близко было. А вообще, не стоило стрелять на отлете — можно теперь не найти. Заметил хоть место, куда упала? Где-то там, — беззаботно машет он рукой.

— Здорово живем — где-то! — Я стараюсь сделать вид, будто сержусь всерьез. — Камышей море — чуть взор отведешь, и пиши пропало, не найти. Забыл, что ли? Этому я тоже, брат, учил: глаз не спускай с той травины, куда упала!

— Травину я, естественно, не помню, — улыбается Славка, — их тут слишком много.

Искали мы этого чирка битый час. Беда, что в самую стену тростника не втиснуться на мягкой лодке. Попробовали с одной стороны — нет хода, заехали с другой — тоже уперлись. Того гляди, проткнешь сухим стеблем тонкий борт, а вода ледяная... Я так старался, что, ухватившись за пучок стеблей, распорол жестким листом ладонь, словно зазубренным лезвием. Кое-как замотал платком, пришлось поиски бросить.

Эпизод с потерянным нырком несколько приглушил солнечную радость дня. Всегда переживаю, если не подберешь сбитую птицу, неуютно на душе: загубил — и напрасно. Как ни горячусь на охоте, но давно не стреляю над камышами, особенно в сумерках, если явно не найти; выработалось за многие годы такое правило. Не потому, что установлены нормы или кто увидит да упрекнет, самому перед собой погано. Славке я, понятно, выговаривал полегче, но все же внушал (уже на стане, пока варили похлебку), что переживаю, что надо стараться и так далее. Не могу, дескать, привыкнуть, и не надо к такому привыкать. К стрельбе у тебя, видать, талант, даже удивительно. Только это полдела — надо еще и соображать, раз в твоей власти огнестрельная сила. Видишь, что упадет в траву, лучше отпусти, зачем губить понапрасну.

—Дак, ведь хочется пострелять, — лениво отзывается он. Пока пыхтит котелок, Славка забрался в машину, распахнул настежь обе дверки, вытянулся на сиденьи, длинные ноги в носках свисают снаружи. — Разок за столько лет воспользовался своими охотничьими правами, и уже оговаривают...

Остряк. Я еще подумал: учить, говорят, надо, пока поперек лавки умещается, а ему вон и вдоль не хватает. Голос доносится из машины глухой, полусонный. Опух, наверное, от духоты, лежа вниз лицом.

— Пострелять, — пробормотал я, достав из котелка картошину. Подул в ложку, надкусил — сварилась. — Пострелять — это конечно. Для того и за триста верст ехали. Но ведь не только ради этого. Глянь, какая вокруг золотая осень в степи, чего забрался в вонючую машину?

— Я уже видел.

— Видел, видел! Такие деньки нам матушка природа лишь в награду отпускает, а ты... — Я старался делать вид, будто все еще сержусь за нырка. Хотя радость, что у сына проснулась охотничья страсть, побеждала, заглушала досаду. И такой великолепный, как праздник, день стоял вокруг.

— Ладно, вылазь обедать. И запомни, что я тебе говорю.

На вечернюю зорю мы разошлись в разные углы. Все-таки вдвоем в нашей надувашке сидеть тесно, да еще проклятая нога ноет от неудобного положения. Я засветло отправил Славку по берегу поискать другие заходы внутрь камышей, а сам выплыл на лодке. К вечеру понаехали на мотоциклах охотники из окрестных сел, народу заметно прибавилось. Я сидел и слушал разные выстрелы. Слева от меня кто-то деловито постукивал: тук-тук, тук-тук. Чуть в стороне от него будто курильщик кашлял: кахх, кахх. На противоположном берегу под горой (озеро — километра два в ширину) кто-то бухал старинным черным порохом, и эхо отдавалось обвалом: ух-хаа! Ух-хаа!.. У каждого свой характер. А слева один стрелец раза два начинал торопливо садить очередью из шестизарядного автомата: та-та-та-та! Интересно, как он их потом собирает?.. И все пытался определить звук Славкиных выстрелов: удачно ли он выбрал; место? Да разве угадаешь? Я выбрал удачное плёсо, у меня летали неплохо, только распоротая и толсто перевязанная ладонь мешала стрелять. На стан я вернулся пораньше, чтобы не плутать в камышах, как стемнеет. Слышу, шаркает по траве и мой Славец. Уже совсем ночь, роса пала, звездочки заискрились. Вышел к огню из темноты, ружье наискось поперек груди, в руках что-то прячет за спиной. Остановился и вопросительно кивает головой:

— Сколько у тебя?

— Принес, что ли?—переспросил я. — По-стариковски, одну широконосочку.

— Ага, значит, я не отстал. Только не знаю, какая эта порода. —Он с довольным видом извлекает из-за спины острохвоста, которого держит за длинную вытянутую шею. — Так-то я еще двух сбил, да не нашел.

— Слава, ну как же так!—сдержанно сказал я. — Говорили-говорили...

-Разве я нарочно? Полез, а там глубоко. Зато какие красивые выстрелы! Сам все время повторяешь: “Как красиво”.

— Но ведь я совсем другое имею в виду, — произнес я, чувствуя, однако, внутреннюю неуверенность. Не так про•сто было мне ему возражать — сам недавно гордился удачными выстрелами... — Сбить и не поднять — какая ж красота?

— А вдруг бы ты больше меня настрелял? — Красноватые блики огня играют на его веселом лице.

— Только этого не хватало! Терпеть не могу соревнования в стрельбе.

Он недоуменно пожал плечами: а чего тут такого? Снял ружье и пошел к машине.

Это у него давнее стремление и предмет великой гордости — догнать меня. В росте, силе, в любом умении, в размере обуви. Вдруг надевает мою куртку, а она ему стала в пору — рад невероятно. В общем-то, законное чувство: растет человек, мужает. Я и сам бываю доволен, хотя виду не подаю. И вдруг здесь это естественное мальчишеское стремление приобрело неожиданно досадный оборот. Мне действительно состязание на охоте, стремление обязательно “обстрелять” напарника кажется неуместным, даже недостойным доброго охотника. Тем более неприятно было открыть это качество в сыне. Так все удачно складывалось — и день чудо, и вроде “завелся” Славка всерьез. Но... что-то неуловимое, в самой глубине души царапалось. Нет-нет, и уязвит остреньким. Как иной раз иголочка от шиповника — не разглядеть ее, а нет-нет, и остренько напомнит о себе. Вот ведь как устроен человек — не может почувствовать полного счастья! Все прекрасно, и... все равно чуть-чуть царапается.

После ужина мы лежали на сене вокруг костерка. В воздухе заметно похолодало, звезды искрились — к утру вполне мог лечь иней. Костерок поддерживали экономный: вокруг росли только реденькие болотные березки да курчавились по кочкам корявые ольхи с мелкой серой листвой. (То ли дело, у нас по Елховке росла ольха — настоящие, стройные, только черные деревца. И топило в половодье их по колена...) Вдруг сын перебил мои воспоминания:

— Что-то я тебя сегодня не усек, — задумчиво проговорил он. — Все твердил, что охотишься не ради добычи, а теперь напал из-за потерянной утки. По логике-то важен чисто спортивный интерес: трудный выстрел, мастерство.

Он, не отрывая взора от костра, сунул в пламя веточку я достал дрожащий на ее конце синеватый огонек, внимательно наблюдал, как тот мерцает и гаснет, оставляя вместо себя струйку едкого дыма. Его вопрос помог мне собрать, собственные мысли, которые неосознанно толклись в голове. Хотя четко ответить я сразу не сумел.

— По логике... По логике вроде так и получается. Только вот утки... они, понимаешь, не просто логические аргументы, а живые птицы. — Я говорил медленно, подыскивая доводы для самого себя. — Да, человек давно присвоил право распоряжаться жизнью иных существ, но... должен же быть какой-то смысл. Живые существа, понимаешь, а не мишени.

— Я и говорю, — разглядывая новый мерцающий огонек на конце ветки, отозвался сын. — Смысл — спортивный интерес.

— Знаешь, мне сам этот термин не по душе. Представляется какой-то немецкий барон с усиками-колечками и в шляпе с пером... Егермейстер. Или английский лорд в коротких клетчатых штанах. У англичан фирма БСА выпускала самые дорогие ружья — строгие по внешнему виду, пара в комплекте. И притом без антабок — ремень к таким: ружьям вообще не предусматривался: не будет же сэр-спортсмен сам носить ружье! Следом идет слуга, заряжает и подает в руки перед выстрелом, когда пойнтер сделает стойку по куропатке.

Славка улыбнулся сам себе.

— Ну, это, конечно. Хотя вы, папенька, по своему обычаю все доводите до абсурда. А в принципе охотничий спорт...

— Спорт, спорт. Не нашенское это, понимаешь! У русского любителя совсем другой характер. Вот дед Мазай или тургеневский Ермолай — мужики с чудинкой, это наши. На Руси охота испокон веков была страстью души — пуще неволи, понимаешь? Некрасов с егерем не ходил — у него был друг-напарник из мужиков, которому он, между прочим, “Коробейников” посвятил. Это — спорт? “Опять я в деревне, хожу на охоту, пишу свои вирши — живется легко...” Охота и стихи — рядом. Состояние духа, приволье, “живется легко” — вот что такое русская охота. И Василий Перов на знаменитой картине изобразил не стрельбу, а “на привале” — вот за что эту картину у нас так любят.

— Но ведь понятие “спортивная охота” существует,— рассудительно возразил Славка.

— Мало ли у нас несуразиц!.. Существует понятие “обилечивание пассажиров”. Ведь тоже кто-то придумал и будет и пеной у рта доказывать, что эта абракадабра нужна в обиходе.

— Вы, папенька, не расходитесь. — Блики огня прыгали на его лице, и глубокие неровные тени делали его похожим на театральную маску, искажая пропорции то в одну сторону, то в другую. — Когда оппонент начинает выходить из себя, считай, что победа в дискуссии близка.

— Не расходитесь... Я и так стараюсь. В России охота всегда делилась на промысел и любительскую. Чувствуешь разницу? Любитель — то есть природу люблю, всякую живность люблю, изучаю сам повадки ее и хитрости. А если ему важна лишь добыча, то издавна осуждали: “шкурятник”... Я англичан и немцев не обвиняю: у них так веками, сложилось, и пусть у них считается спорт — другие национальные условия, обычаи. А нашим охотникам и костерок вот этот душу греет, и звезды с неба подмигивают... Русские любители всегда были художниками в душе, охотниками за чудом, а не за “трофеем”.

— Что-то мудрёно у тебя получается, красивые слова все это. А чем тебе все же не нравится спорт?

Господи, неужели он ничегошеньки не понимает? Я даже как-то слегка испугался. Смотрит прозрачными глазами, сдержанно улыбается...

— Ну, хорошо. Скажем так: спорт — значит, результат. Согласен? Кто больше, быстрее, выше всех.

— Очки, голы, секунды.

— Вот именно. А теперь представь: сюда, в эти камыши, выпустили вас, таких спортсменов-снайперов, две команды: кто больше настреляет. Представляешь?.. Страшно.

— Ты серьезно? — с прохладной обидой спросил он.

— Нет, дядя шутит... Давай лучше спать. Мы еще на эту тему побеседуем.

Славка снова забрался в любимую машину, разложил сиденья и растянулся по диагонали из угла в угол. “Смотри, приборы пятками во сне не подави”, — буркнул я. А сам лег у зарода на сено, укрывшись до подбородка. Костерок вскоре погас. Над головой ширь звездного неба в полном блеске сентябрьской ночи. Млечный путь пересекает сферу посередке справа налево, и в нем распластан огромный крест созвездия Лебедь. “Звездам числа нет, бездне — дна...” Звезды всегда навевают на меня какие-то пространные парящие мысли о вечности, о мелочности нашей суеты. И в то же время что-то поскребывало и царапалось внутри остреньким коготком, как ночная мышка. Звезды — и мышка... Какая же это, впрочем, суета — единственный сын, кровь от крови. Нет никого более дорогого на земле под этими вечными звездами. Самый близкий, родной и… все-таки чужой, да-да, Вернее, не чужой, а отчужденный. Как будто за стеклом. Как было в детской сказке: мальчику попал в сердце осколок ледяного зеркала, и он стал видеть мир ледяными глазами. Как же я проследил, как допустил — когда этот осколок незаметно уколол его?.. Спать не хотелось, но я смежил веки.

А когда раскрыл их, Млечный путь уже развернулся: надо мной поперек, и Лебедь, распластавшись, летел не справа налево, а вдоль, скрываясь за головой. Вставать было еще рано. Холодный воздух студил дыханье. Я пригрелся и лежал, наблюдая, как звездная россыпь начала редеть и слабеть в серой мути осеннего рассвета. Вот заалел на востоке подол неба, и тут низко над окоемкой горизонта зажглась малиновая звездочка. Она стала подниматься так поспешно, будто хозяйка, которая проспала свой срок и торопилась наверстать его. Цвет зари тихо раскалялся, вот уже стал багровым. Но звездочка светилась еще ярче — превратилась на его фоне в ярко-красную. Пора и мне подниматься. Я разжег костер и согрел чай.

— Эгей, пан спортсмен! Пора на зорю.

На темном лугу было очень свежо, отава, обсыпанная сухим инеем, громко шуршала под сапогами. Выехав на плесо, мы на этот раз устроились в лодке друг к другу спинами, упершись скрюченными ногами в туго надутые борта. Тоже тесно и неловко, но хоть не надо палить над головами друг у друга. Да и теплее так на стылом осеннем рассвете. Правда, теперь я не видел его глаз, и все наблюдал утреннюю звездочку. Заря уже рассветлилась до кумачового пламени, но и звездочка по-прежнему обгоняла ее в цвете — стала розовой. Камыши вокруг жили полной утренней жизнью: где-то утробно ыыкала цапля, пролетел одинокий невидимый бекас — вжик, вжик! Укрытые в густых зарослях, щелочили клювами воду утки, полоскались лысухи. Вот одна, отчаянно решившись, с разбегу поднялась на крыло и ровно, по ниточке, суетливо частя на красном фоне зари, пролетела стороной с таким видом, будто вот-вот упадет. Интересно, подумал я, как в этот миг воспринимает все Славка? Что чувствует и переживает?..

Я попытался представить окружающий мир его глазами, однако получалось смутно. Его спине тоже тепло от меня, скрюченные ноги тоже затекают, но хоть в суставе, как у меня, не гложет. А полноту этой жизни в камышах; он ощущает. Свою растворенность в ней, неразрывность?.. Да, за последние годы, когда стал взрослым парнем, он оказывается, вовсе ушел от меня. Отрезанный ломоть. А я в будничной суете ничего не заметил. Приехал — уехал, лекции — секции, а тут еще автошкола, стройотряд, девочки — я, судя по всему, совершенно выпал из его интересов. Жена хоть кормит завтраками и ужинами, с ней обсуждают покупку новых джинсов и кроссовок — от меня требуется только “шайбочки”...

Неподалеку протянула стайка шилохвостей — сперва прямо на меня, а затем облетая слева. Удобно под выстрелом, но над густыми камышами. Я пропустил их, а Слава, когда они влетели в его сектор, резко дернулся в ту сторону, и лодка содрогнулась от двух упругих громов. И тут же, в наступившей тишине, шлепок. По звуку я понял: ударилась не об стекло плеса — в заросли.

—Ты хоть видишь, куда упала? — тихо, сдерживаясь, спросил его.— Лучше примечай! В темноте искать бесполезно.

—М-да,— отозвался он,— боюсь, что…

—Какого ж тогда лешего?!

—Но я не могу! Они летят — руки сами срабатывают.

—Что еще за дурь — не могу, едрёный корень! Я ведь тоже мог их стрелять, но пропустил.

—Ты у нас человек хладнокровный, без спортивного азарта.

Заря уже разгорелась вовсю, небо стало светло-розовым, но и звездочка раскалилась совсем ярко, золотилась на алом фоне. Проснулся легкий ветерок, камыши зашелестели, как сухие газеты. Честно сказать, и зорька была мне уже не в радость. “Я не могу...” Как будто он механизм какой. Настороженный самострел — ткнешь ли прутиком, дотронется звериная лапа или сядет птица, ему все равно — щелк! Сработала пружина, дернула спусковой крючок, гром — спасенья нет... Неприятное сравнение. Нет, он просто спортсмен: мгновенная реакция, точный глаз, автоматизм движений — птица, как таковая, здесь только повод. Но! Если б в руках в этот момент была ракетка или клюшка, а то ведь — ружье! Совсем не одно и то же... И что теперь будет дальше?..

Солнце высунуло раскаленную макушку, утренний свет победил окончательно, небо ясно заголубело. А звездочка моя замерцала серебристо и... растворилась в синем. Исчезла. Лёт птицы прекратился.

На стан мы так и поплыли — спиной к спине. Я греб, он сидел, навалившись на меня, как на стенку. Вдруг впереди послышался знакомый лопот крыльев. Я бросил на воду весла и схватил ружье. Поздно — пара широконосок, поднявшись за гривой рогоза, торопливо уклоняется в правую сторону от меня, куда я не могу повернуться. И тут же — двойной ружейный удар почти без паузы в середине: бум-бум! Я подхватываю весла и делаю крутой разворот — над камышами пусто... Растерянно восклицаю:

— Так ведь две же было?!

Он в ответ ржет:

— Вот и я говорю: где цели-то? В кого стрелять? Привез, понимаешь, в такую даль...

— Обеих? — не поверил я.

— Естественно. Ты же слыхал — два выстрела! — В глазах озорная лихость, рукава зеленой студенческой куртки расстегнуты. (Чтобы движений не связывали, догадался я; хорошо, хоть не закатал по локти...) Над камышом наискось мирно плыло легкое перышко.

— А найдем? — спрашиваю я.

—Одну вижу. А другую... вряд ли.

— Чему же ты тогда радуешься, как дурак на поминках.

— Батя, не злись. Я не виноват, что у тебя не хватило реакции.

— И ты думаешь, что я от зависти?!

Мне хотелось орать, материться, выть волком. Но... я видел: все равно не поймет. То, что я ему пытался втолковать, надо сперва почувствовать. А потом уже оно становится частью твоего сознания, вернее — мировосприятия. Но я опоздал, он — не чувствует.

— Нет, дорогой,— произнес я тихо,— тебе ружье доверять нельзя. Ты не охотник — стрелок.

— Я и говорю: разве это не одно и то же? — продолжает он веселиться, и в его глазах полная ясность и безоблачность.

— Не могу я тебе этого объяснить. Извини... просто противно. Муторно. Не о том я мечтал, когда таскал тебя с собой.

Он смотрит на меня озадаченно, только ирония сходит с лица. Другой мир вокруг него, совершенно иные запахи, краски. Мой сын? Мне становится не по себе...

— Знаешь, Слава, —тихо продолжаю я, —не надо тебе ездить на охоту. Никогда. Лучше иди на стенд. Глядишь, станешь знаменитостью. Быть чемпионом почетно, их уважают. Только не охотником. Короче, поедем домой. Постреляли...

—Почти как Тарас Бульба! — вдруг с юмором в глазах проговорил внимательно слушавший рассказ сосед-попутчик. — Я тебя породил, я тебя и...

Тут он глянул на рассказчика и осекся, поняв неуместность своей шутки. Но рыжий успел уловить мгновенное веселье слушателя. Хмуро, думая о своем, посмотрел на него отчужденным взглядом. Встал, прихватив толстый портфель.

—Пойду газету какую-нибудь куплю почитать. А то разболтался лишнего...