ПЕТРОВ Б.М.

Старые добрые вещи

На выходной я никуда не поехал. Приближался долгожданный отпуск, и надо было разобраться с имуществом: все пересмотреть, доброе отложить, подносившемуся определить ремонт, а что-то и вовсе в отставку. Так сказать, годовой смотр наличному хозяйству. Расчистил посреди комнаты свободное пространство и принялся извлекать из кладовки, задверных углов и поддиванья рюкзаки, сапоги, топоры и палатки, котелки и резиновые чучела, разную одежду. Через полчаса я стоял, как бродяга посреди живописного Багдадского базара, заложив руки за спину, нахмурившись и задумчиво покачиваясь с носков на пятки. Ничего себе, сколько добра! И все нужно, без любой мелочи не обойтись. Взгляд скользил с предмета на предмет: с чего же начать?

Чучела можно пока не трогать — ближе к осеннему пролету их подкрашу, а то и так сойдут. Топорище как бы не пришлось ладить новое, но это целая история, на вечер работы... В комнату торопливо вошел сын-восьмиклассник, раскрыл рот, хотел что-то спросить, но остановился у входа и внимательно посмотрел на меня. Я медленно поднял взор от вороха на полу. Кажется, на его губах мелькнула тень улыбки, возможно, он даже как-то более определённо выразил свою иронию, точно не скажу — я не навел полной резкости во взгляде.

— Ты занят? —спросил и махнул рукой. — Ладно, я потом.

Ну, и прекрасно. Итак... Я наклонился и поднял с полу котелок.

Надо пояснить, что у меня их несколько. Есть побольше, на троих-четверых, когда собираемся компанией, алюминиевый магазинный казанок с крышкой; есть маленький, сделанный на заказ из тонкой нержавейки — ему век износу не будет; а вот этот... Непосвященный и не догадается: котелочек-то — медный! Он достался мне от папани. Еще, помню, на посудине сией под верхней кромкой было выбито клеймо и в середке дата: “1913 г.” — теперь то ли стерлось, то ли затянуло от времени. Помят, конечно, котелочек, дно выпучилось, луженые стенки внутри окинуло тусклым налетом. Дужка из гнезда выскакивает — расшмыгалось гнездо. Только представить: появился на свет, когда в мире еще не было засилья алюминия. Даже говорили: служить тебе, браток, как медному солдатскому котелку! То есть, конца не видать, вот как... Прямо из фольклорно-былинных времен вещица. Давно пора бы его заново полудить и переклепать дужку, да все некогда. Каждый год вот так подержу в руке, подумаю... (Посмотреть со стороны — наверное, смахивает на гамлетовского могильщика с черепом бедного Йорика в руках...) И отложу. Я ведь уже много лет им не пользуюсь.

Сколько у меня этого походного имущества!.. А как иначе? Примусов накопилось аж четыре: керосиновый, два на бензине и еще на сухом горючем. Признаться, один из бензиновых не обязателен, но так вышло — появилась более совершенная модель, что же маяться с: допотопной техникой? Купил новый... Жена подшучивает: “Жми до десятка, для круглого счета!” Как ей объяснить, что не примитивная страсть к накопительству движет мною, а лишь практическая целесообразность?

— Напрасно остришь, — трезво отвечаю я. — Хочешь, чтобы, как Вадим Степанович, ужинал, черпая кружкой холодную воду из реки, спал прямо на земле, завернувшись в драную телогрейку? Как бродяга с Сахалина. А потом бы простудился и заболел, да?

— Нет, почему же. Я не о том.

— А мне показалось, упрекаешь, что потратил мятую десятку ради здоровья. Во всяком случае, это не твои бессмысленные побрякушки, которые пахнут отнюдь не червонцами.

Она сразу улавливает тонкий намек, молча машет рукой и ретируется. Так мне иногда приходится отстаивать свое достояние от посягательств.

Грешен, люблю свои вещи. Они должны быть у человека, без вещей в жизни плохо. Создают удобства, оберегают? от холода и голода, обеспечивают покой. Вещи это часть нашей жизни. У меня есть приятель — Вадим Степанович, про которого я упоминал, — ездит на рыбалку вообще без котелка. Ему, видите ли, “процесс” важен. То есть, именно “производственный” процесс — поклевки, подсечки, вываживания. Но разве рыбалка только в этом? А сборы, дорога до места, ночлеги разговоры у костра?.. Как-то увидел в моей квартире походное снаряжение — будто крыльями всплеснул:

—Ну, и добра! Куркуль ты, а не рыбак. Раскулачивать пора.

Крепко еще у нас сидит желание “раскулачивать”. Сам не хочет потратить усилий, чтобы не иметь ни в чем нужды, и других, которые работают, подмывает разорить, обобрать, чтобы все стали такими же неимущими, как и он, “честный”... лодырь. Этот Вадим Степанович перед каждой поездкой мечется по знакомым, язык за плечами: у одного клянчит спиннинг, у другого лодку напрокат, у третьего спальный мешок. Своего, кажется, только старенький рюкзачишко. Не понимаю... Голытьба безлошадная! Как можно всю жизнь бродить по тайге и не иметь доброго топора? Безалаберность это или хитрозадый расчет — пусть, мол, другие таскают для него топоры да котелки? Не постигаю: Как можно рыбачить с неизвестной удочкой в руках, ходить в сапогах с чьей-то ноги, спать в спальнике, выпрошенном на время — словно пользоваться чужой зубной щеткой! Одно слово: чужие вещи.

Между прочим, он, когда грозил раскулачивать, прибегал клянчить палатку. Но я не дал. Честно признаюсь: стало просто жалко. У меня одна из палаток служит двадцать третий год. Потому что я ее сырую ни разу не свернул — обязательно просушу, мусор вытряхну, дома вовремя починю. А этот хмырь, не имея своих, и чужую вещь беречь не станет. Обязательно или не высушит, или у костра прожжет и скажет: “Извини, старик, нечаянно...” Зачем мне это? Не уважаю таких легких, словно сухая трава перекати-поле, мужиков. Он, конечно, громко выступал: “Три палатки у человека, и зажмотился дать одну!..” Холера с ним. Обиднее, что родная жена иногда острит:

— Всего три — что-то я тебя не узнаю.

Бог с нею... А кстати, как чувствует себя мой дом, легкий на подъем? Помнится, одна растяжка порвалась, надо заменить... Эту палатку я сконструировал и стачал на машинке сам. Но получилась она неудалой... Задумал-то все верно: белые боковины — чтобы днем внутри было светло; клеенчатое дно — от сырой земли; зеленая крыша для маскировки. Да в чем-то просчитался, почему-то она растягивается, как чулок, и вместо формы карточного домика образуется нечто похожее на берет блином, словно видишь отражение палатки в зеркале комнаты смеха. Смотреть тошно. Надо было сразу распороть неудалое творенье и шить наново. Да отпуск завтра — пришлось ехать с такой. Сезон я с нею отходил и... начал как-то свыкаться. Так и живем до сих пор — будто с нелюбимой женой. Чем больше лет минует, тем ближе свыкаешься. Нынешний апрель мы с нею весновали на глухарином току: кругом непочатые снега, только на солнечной поляне под соснами выступил круг твердой мерзлой земли, и на нем я поставил свой вигвам. На первой проталине, как, понимаешь ли, жаворонок... Очень хорошо жилось! А порвавшуюся растяжку мы сейчас, не откладывая, заменим. Где у меня моток капронового шнура? Ага, вот он...

Вещи имеют способность входить в нашу жизнь. Когда приносишь ее из магазина, новенькую, скрипучую, пахнущую лаком, то нетерпеливо достаешь и начинаешь примеривать, прикидывать, воображать себя с нею в лесу или на людях. Два-три дня она не дает покоя, напоминает о себе. Но затем постепенно отходит в сознании на следующий план и становится в ряд прочих вещей. Даже, вернее, в конец этого ряда: все-таки старые вещи — друзья более близкие, с ними сжился. Со временем новая покупка, подобно, к примеру, обуви, обнашивается, обминается, прилегает по тебе —становится доброй и, наконец, старой доброй вещью. Привычка свыше нам дана, замена счастию она. И нелюбимая жена становится привычной, нужной, даже, в конце концов, дорогой. Стерпится — слюбится...

В палатках я ночую и зимой — для чего и требуется примус. Или походная печка. Сперва мне попался чертеж в одном туристском сборнике: авторы писали, что прошли со своим довольно мудреным агрегатом зимой, на лыжах, весь Полярный Урал. Я добыл лист кровельного железа и начал осваивать жестяное дело. Без всякого опыта, на одном энтузиазме и хитрые заглушки кое-как склепал, и трубы согнул — вот что значит загореться душой... Я-то загорелся, да она, капризная, не пожелала. Не предполагая подобного коварства, я убрел далеко по льду нашего водохранилища, собираясь прожить три дня. Растягиваю палатку, заготавливаю дрова. Долгожданный миг: золотистые лучины, морозный аромат березовых поленцев, “трещит затопленная печь..” Чиркаю спичку — лучины в топке не горят. Дую в дверцу, набрав полную грудь — дым валит назад в палатку. Что за притча? Вылез на улицу, убедился: отверстие трубы ничем не заткнуто, но — холодное, пусто пахнет железом, ни единого вздоха дыма в нем не было. Всю ночь пресмыкался перед нею пластом и беспрестанно дул в топку: стоило на минуту прекратить “искусственное дыхание”, дохлый огонек сразу гас. Хоть сердце ей отдай, этой холодной железяке! Еле дожил до рассвета. И там же бросил своедельное чудо туристской техники.

На следующий год я купил печурку у одного знакомого подледника. Такая была на вид маленькая и уютненькая — как кошечка. А характером — домна, мартен! Стоило бросить ей горсть дров, тут же взрёвывала, как тигр средней величины. Она пожирала эти дрова охапками, вагонами! Целиком заглатывала шпалы и через минуту снова требовала пищи. Она могла разорить и по миру пустить! Весь вечер я работал на нее до ломоты в спине... Зато сейчас у меня печка-невеличка, но — труженица. Не гудит, как вагранка, не любит никаких театральных эффектов, фырчит деловито и что греет, что варит — отменно. Верная подруга. А дверки как слушается — словно скрипка смычка! Чуть приоткроешь топку—пламя рвется в трубу, пожирает даже сырье; чуть затворишь — горит ровно, заполняя всю железную утробу и равномерно раскаляя стенки. Опора и отрада в суровой жизни. Я бы даже сказал: печка — основа дома... Ну, ладно, тут у нас все ясно, что еще на очереди — удочки?

Вот удилищ разных у меня действительно многовато. В дальнем углу кладовки хранятся даже старые отцовские, давно не нужные — на самодельных, паяных из консервной жести трубках, потемнели, пересохли и потрескались, Все своими руками было сделано, все такое... как бы это сказать, личное, носящее на себе отпечаток характера человека. И что же теперь, взять да и выбросить их на мусорную кучу?.. Нет, пусть полежат себе тихонько в углу удочки-пенсионерки, хлеба не просят. У меня таких отслуживших срок вещей целый угол. Сын Сережка однажды заглянул и говорит:

-— Папа, ты у нас как Плюшкин! Такая же куча хламья.

—Что ты, огромнейшая разница! Он подбирал старье на улице, а здесь все мое кровное. Вещи-ветераны на заслуженном отдыхе.

Прежде я вышедшее из употребления безжалостно выбрасывал, расчищая место новому. А теперь жаль; С возрастом привычки укореняются, их все труднее ломать. И старые добрые вещи становятся дороже, с ними все труднее расставаться. Допотопные отцовские удилища гроша ломаного в базарный день не стоят. Но в том весь секрет: мой и “рыночной” масштабы цен совершенно не совпадают. Старые добрые вещи больше не представляют, “стоимостей”, но остаются немалыми ценностями — лично для меня, конечно. Общественная их весомость улетучилась, сохранились только личностные невесомости.

Дверь в комнату отворилась, на пороге, появилась верная жена. Что-то озабоченно хотела сказать, однако, увидев картину разбросанного на полу имущества, смолчала. Постояла, не утерпела — произнесла с улыбкой:

—Все в игрушки играешь? Обедать-то пойдешь?

Я только глянул на нее и поморщился. Она махнула рукой (это у них с Сережкой, кажется, семейный жест) и, не произнеся больше ни слова, ушла. В конце концов, что объяснять? У нее свои такие же “игрушки” — мир ее вещей, столь же дорогих и щедрых на воспоминания. Сын может пока этого не понимать, хотя... Какой-нибудь любимый ножик ведь и у него может быть, правда? Или совершенно необходимые для жены заколки, пустые пузыречки, сухие цветочки и прочая чепуха. Я же не вмешиваюсь. Сколько у нее, например, разных сапог?.. Да, кстати, что там у нас с сапогами?

Сапоги мои тово... Это я так, к слову пришлось — сапоги у меня почти новые, чего ей сделается, этой резине? Вот прежде я нашивал сапоги кожаные, случайно купил в каком-то сельмаге — эх, и сапоги были! Подошва толстенная, “соковая”, в три ряда прошита медными кручеными шпильками. Сколько отшастали они по лесам-кустам, по траве-некоси и резучей осоке! Отходили свое сапоги. Купил новые — резиновые, да не лежит к ним душа. Казалось бы, и прочные, и не промокают — без забот сапоги! Только... запаха настоящих сапог нету, поскрипыванья на ходу у них нет. И безликие какие-то, стерильные. Полезно, да без красоты.

Странно в жизни устроено: все, что появляется в обиходе нового, полезнее, но почти всегда теряет в красоте. Яловые сапоги, да еще штучной работы —это ж произведение рук мастера, загляденье! Как их раньше покупали на базаре — господи, целый спектакль. И мнет он их, и нюхает, подошву ногтем всю прощелкает да выскребет. Потом торг заведут —с таким азартом! А как же, сапоги человек покупает — на многие годы, на долгую ходьбу. И вот появились кирзовые... Надо. Всем нужны сапоги, вручную не нашьешься, куда там. И приходит на выручку машина с ее обезличенным потоком. Много сапог!.. И все кирзовые. Индивидуальность исчезла, красота ни к чему. Когда красота с пользой сталкиваются, рубль всегда побеждает. Вот я порой и думаю: чем все это кончится? Ведь законы красоты одухотворяют жизнь, охраняют человека от наступления голого механизма расчетливости. Люди и друг к другу начинают относиться по-машинному! Да коли уж на то пошло, какая особенная польза мне от этих резиновых? В жару нога влажная и в холод тоже сырая...

Немало я подметок разных износил — довелось походить. Помню, студентом жил в огромном городе, охота за десятки километров. В ночь идешь на вокзал, затемно приезжаешь на станцию (была у меня такая станция — Тургеневка). От нее до деревни километров пять заснеженной пашни до мерцающих вдали огоньков — их я и за расстояние не считал. Перед рассветом мороз в снегах особенно цепок и душист. А по всей деревне топились русские печи, и в каждом окне полыхали отсветы-пожарища из печного чела, а из труб вился ароматный кизячный дымок. Морозный рассвет заставал уже километрах в семи за деревней, в логах. Там были пустынные, в белом сне, поля, и в вершинах логов чернели заиндевевшие лесные острова, на опушках которых ложились русаки, крутились лисицы. С рассветом начиналась моя охота — весь день на ногах. А когда зимний свет принимался меркнуть, надо было возвращаться на станцию.

И тут, бывало, начинаешь чувствовать, до чего сегодня уходился. Ноги налились тяжестью, мороз к ночи распаляется. До села добредаешь в темноте, в небе сияет луна и заливает снега мерцанием и темными тенями. За деревней, далеко-далеко впереди, — ох, длинны стали те же пять километров! — перемигиваются огоньки станции. Поезд уходил в девять вечера, а следующий шел только под утро. И приходилось всегда от деревни до станции выжимать из себя последние силы, потому что времени обязательно оставалось в обрез. Вон далеко в полях засветился поезд одноглазым паровозным огнем. Я еле переставляю ноги, и нет моей воли над ними, чтоб прибавить оборотов хотя чуть-чуть. Ну, еще немного, ну... Опаздаю ведь!.. До того нахаживался в своей Тургеневке, что просто до последней возможности. А через неделю снова тянуло туда же. Молодой был, сильный.

Потом переехал в Сибирь, тоже теперь уж давно. И вот после Тургеневки, где такими трудами не всякий раз доставалось взять русака, попал на заячью охоту. Смешно вспомнить... На тяжелом армейском мотоцикле, у которого под коляску была поставлена лыжа, подкатили к длинному непролазному лесочку, тянущемуся вдоль тракта.

— Что, покажем европейцу нашу охоту? — спросил с улыбочкой Геша, мой новый знакомый, хозяин мотоцикла.

— Пусть садится! — согласился третий участник поездки Сашка Логунов.

— Видишь в поле за колком три березы?—спросил Геша.— Там в снегу вырыт окопчик, садись в него и жди.

Я устроился удобнее и стал наблюдать. Между леском и моей засидкой было метров семьдесят открытого пространства. Ребята углубились в кусты с противоположного конца и, покрикивая, по стволам постукивая, двигались в мою сторону. Первых двух беляков, выскочивших на чистое, я стрелял дуплетом — редчайшее на заячьей охоте событие! Но тут же на опушке показалось их еще сразу штук пять... Попрыгали на месте, посидели, вздернув уши торчком, и всей кучей ринулись на меня. Я растерялся: стрелять по заячьему табуну?!. А следом от колка накатывалась на мою позицию еще цепь беляков... Психическая атака. И тут я, неожиданно для себя, вскочил из укрытия, размахивая ружьем над головой.

— Геть! Геть, идолы, совсем окосели со страху!

— Зайцы так и прыснули в разные стороны.

— Не выдержали нервишки? — ехидно спросил Геша.

Это еще ничего — хоть не с пустыми руками, — успокоил Сашка. — А то один приезжал, мы его тоже посадили, так он патронташ распонужал все в белый свет.

—Саша, ты не понял нашего нового друга, — перебил Геша, кивая в мою сторону. — Товарищ просто не хотел стрелять — типичный дед Мазай.

Хорошо еще, что кличка не пристала. Вот как поначалу-то было...

Однако что-то слишком уж я рассиропился над этой кучей бывшего в употреблении инвентаря. День проходит, а дело почти не подвигается, надо действовать решительнее. Что у нас следующее? Патронташ... Да, видок у него, как говорится, заслуженный. Залоснился, истрепался. Надо заново прошить петли под ремень, совсем сгнили нитки, вон уж и порвались. Придется чинить... Достаю шило и толстую иглу, продеваю дратву. Руки делают свое, а перед глазами возникает далекая пора, когда я покупал этот патронташ. Закончил институт, уезжал по распределению и, отделяясь от родителя, заводил собственную охоту. Кое-что он мне выделил, остальное приобретал.

Патронташ отец мне, между прочим, дал—старинный такой посумок на широком ремне через плечо, а внутри — ячейки. Весь истертый, заношенный, некоторые гнезда продырявились. Он казался мне таким старьем, что я даже стыдился, вот и купил новенький из скрипучей коричневой кожи. А теперь и этот превратился в облезлого старичка. Но все еще улавливается острая пряность кожи, тихо поскрипывает на сгибах... Поразительными способностями наделены иные вещи — передавать ощущение минувшего времени, делать его зримым. Конечно, дурак я был, когда выбросил старинный подсумок — это была ощутимая память об отце. И о родине - далекой моей Туле.

От своего отца я перенял любовь к среднерусской городской охоте с легавыми — по тетеревиным выводкам, на дупелей и пролетных вальдшнепов. До сих пор люблю привезти букет из разнообразной дичи — такие поездки получаются самыми памятными. Осенний степной натюрморт: тяжелая кряква, сизые краснолапые горлинки, черная курица-лысуха и россыпь белобрюхих бекасов. Какой-нибудь заядлый стрелок скривится:

—Вот уж стоило ехать в Сибирь —стрелять бекасиков!

Но как они украшают охотничий букет... И Пришвин недаром заметил, что стрельба бекасов из всех охот ближе всех к поэзии. Меня недавно спрашивает молодой сосед по двору: куда собираетесь на открытие сезона? Я ответил: пострелять дупелей.

— Фи! Это такая птичка вроде летучей мыши, да?

Молодой сосед, видно, оценивает охотников пропорционально размеру добычи. Это так же нелепо, как говорить: “Вот кто играет на контрабасе —- настоящий музыкант, а если в руках маленькая скрипочка — фи!..” А скрипочка, между прочим, царица музыки.

Старые вещи... Хм, вдруг мне теперь в новых резиновых сапогах и мысли будут являться другие, может такое быть? Вышел в затрапезной будничной одёжке, и чувствуешь себя серым, затурканным, бытом съеденным. Или же на тебе элегантный костюм, да сорочка с галстуком и золочеными запонками, да чтоб белоснежные манжеты выглядывали,— эге, какой я молодец! Будто живой водой сбрызнули, преобразуешься в ладного, ловкого, стройного, почти очаровательного!. Нет, по одёжке не только встречают, вещи — это мы сами. Они обладают неуловимой способностью формировать и отражать в себе наш внутренний мир. Конечно, для меня главная их ценность — духовное наполнение: важно, что у человека за вещью в душе.

Жить для вещей? Не постигаю... У нас на работе есть парень — Не перестаю ему поражаться. Каждый отпуск отправляется вкалывать на шабашку. Одно лето с бригадой таких же бетонировали какие-то склады; загорел, похудел — получил приличную сумму. Деньги ушли на... приобретение фирменных джинсов и бархатного пиджака. Чушь какая-то: весь отпуск в поте лица своего таскать на носилках бетон,— ради штанов? У них считается престижным хорошо заработать, а дурацкая драгоценная “фирма”, за которую надо месяц тяжко трудиться, означает, оказывается, не более и не менее, как утверждение личности! Смешно: личность — и штаны. Неужели для образованного человека нет иных способов самоутверждения? Даже любопытно: как чувствует себя несущий на плечах шубу за несколько тысяч? По-моему, неестественно. Однажды слыхал восточную притчу: спит человек, ему снится, что яблоня из его сада свисает через забор, прохожие рвут плоды... Да будь они из чистого золота, лучше срубить ту яблоню под корень, чтобы спать спокойно! Так и я когда-то сказал: не купи себе кумира. И прекрасно живу — со своим богатством— четырьмя закопченными примусами.

Когда я отправился в Сибирь, у меня и в мыслях не было “длинных рублей” — искал края непуганых птиц. Оказалось, земля на Енисее удивительная: все здесь есть, что душе угодно. Пологие холмы, на них хлебные поля и березовые колки. Сосновые боры, чистые, медноствольные, с зеленым ковром брусничника и земляничными просеками. Хочешь, броди с корзиной за грибами по лесным покосам и осиновым моложам, хочешь - поздней осенью ищи таежных глухарей на озолотившихся лиственницах. И степи, настоящие степные раздолья у нас есть, неоглядные, пропахшие полынью, с золотыми хлебами и увалами в дальнем мареве. Надо только податься километров за двести на юг — что за расстояние для современно автомашинизированного любителя!

Как-то забрались изрядно от города, Преодолели две паромные переправы и оказались в таких краях, где... даже васильки растут на обочинах дорог. Брошенная деревушка веяла деревянной избяной древностью, какие-то старинные лежали вокруг поля с осотом на межах и лазоревыми цветочками по обочинам. Это ж детство лазоревое мое повстречалось, страна голубых васильков! В центральных областях теперь такой, может, и не сыщешь...

Я говорю, разумеется, о природе. Технический прогресс — это прекрасно, когда он вообще. Но если реки стали грязнее, леса плешивее, с рыбой скуднее, перепелок совсем не слыхать — чему же радоваться? Хотя бы оно все и величалось самыми “прогрессивными” словами. И вдруг васильки на меже. А с ними — надежда, что сохранились вокруг жаворонки, перепелки и тетеревиные выводки.

Выходит, искал я, отправляясь на восток за Урал, ту природу, которая досталась мне в годы юности на родине, ехал все дальше и сумел-таки догнать и ухватить. Будто нашел здесь свою вторую молодость. Как же не любить мне эту землю...

Дверь в комнату который уж раз отворилась, и с порога снова заглянула жена. Окинула взором беспорядок, покачала головой.

— Я думала, уже все прибрал, а ты... Ужинать пора!

Ужинать? Неужели так поздно?.. Ужинать, конечно, надо. Ладно, пойдем. А потом я тут еще повожусь...