ПЕТРОВ
Б.М.
Мы ещё
потокуем!..
У меня
случилось
несчастье —
вырубили мой глухариный
ток. Как
будто старый
друг умер...
Так его
берег,
лелеял, за
весну больше
одного
петуха не брал,
заикнуться о
нем
кому-нибудь
боялся! А они
взяли и
срубили
подчистую...
К осени
боль потери
стала
полегоньку
утихать.
Жизнь
продолжалась,
и среди зимы
я сказал
себе: так и
будем теперь
горевать?
Надо что-то
предпринимать,
искать новое
место. Вот
только где?
Тайга
велика.
Однажды
вечером
расстелил на
полу большую
карту, сел
посреди
комнаты на
табуретку и,
упершись
локтями в
колени,
принялся
задумчиво
рассматривать
сверху свои
владения, пуская
мысленные
взоры в самые
отдаленные
уголки. На
запад и
восток по
старинному
Московскому
тракту у нас
простираются
земли
пахотные и
сенокосные, березово-светлые—
явно не для
глухарей. На
юг змеится
асфальтом
через
таежные
отроги Саяна
новое шоссе —
там мест на
глухариный вкус
хватает, да
только...
Слишком;
людно стало в
последние
годы, по
асфальту все
смелее забираются
вглубь
леспромхозы.
Вот и мое заветное
угодье
оказалось у
них на пути...
Не хочется
мне теперь
туда ехать —
как в квартиру,
где больше не
живет
дорогой
человек, душа
не лежит. А
что у нас к
северо-западу?
О, здесь
еще есть...
Правда,
местность
равнинная —
окраина
великой
обской
низменности, и
леса темные,
сырые. Я
незаметно
для себя прикусил
уголок
верхней губы
и хмурился то
на один
манер, то на
другой
(наверное,
эти забавные
гримасы
как-то
помогают нам сосредоточиться).
И вот уж
возникло
перед глазами
видение —
молодые
голенастые
глухари один
за другим с
басовитым
хлопаньем; вырываются
вокруг меня в
осиннике из
рослого
высокотравья...
Вот именно,
что молодые!
А весенний
ток — совсем
иное. Тут
нужна обязательно
сухая
сосновая
грива на
кромке мохового
болота или по
гребню
прибрежной
горы. А что?..
Это идея —
надо искать
токовища вдоль
таежной реки,
по Кандату,
например. У
него по
правому
берегу
тянутся
сосновые
горушки с
брусничкой и
порой
выходят к
воде глинистыми
обрывами. В
самом деле,
почему бы и
не Кандат?
Сойти с
автобуса у
моста и двинуть
горным
берегом в
вершину,
подальше в
глушь, а?
Переночую у
костра —
прекрасно,
давно не
ночевал в
снегу с
костром! На
добрых широких
лыжах можно
за два
выходных
отмахать
километров
сорок
взад-вперед —
ого, сколько
просмотрю
всяких: мест...
Мысль о
походе
засела у меня
в голове. Я
представлял
заснежённую
молчаливую
тайгу, глубокую
сыпучую
лыжню позади,
ощущал, как дышу
вкусным
снеговым
воздухом и
как горят от
ходьбы огрубевшие
щеки. На
улице
скрипела
матерая стужа,
выцветшая
ниточка
внутри
термометра
днем еле
осиливала
отметку “
За
окнами разом
отпустило, в
чистом небе
взыграло
солнце, и под
карнизами
засверкала
душистая
капель. В
небе
торопливо
проплывали
ослепительно
белые облака.
Воробьи,
окропившись
в первых
лужицах,
подняли
неумолчный
гомон, аж в
голове
отдавалось,
дрались и
гонялись друг
за другом,
только пух
летел. Голуби
томно ворковали
на тротуарах,
синички
наперебой выкликали
свои
“зензиверы”.
И хоть знал я,
что рано
отправляться
в лес, но не
смог сдержать
нетерпения,
которое
всколыхнули
в душе внезапные
разгульные
капели.
В тайге,
конечно,
царили
нетронутые
снега. И
мороз вёл себя
на рассвете
особенно
сердито,
каленый воздух,
казалось,
звенел в
тишине, как
перетянутая
струна, а
сухой снег
под лыжами
громко ныл.
Разогревшись
на ходу, я
смахнул с пня
белую папаху,
сел
передохнуть...
Нет, наверное,
показалось.
Замер
настороженно.
Вот опять:
—Тток!..
Даже
вздрогнул.
Глухарь
щелкнул в
ельнике у
меня за
спиной?! Не
может быть.
Да, солнце начало
днем играть,
греет кровь у
бородатых петухов,
но чтобы
щелкать
по-весеннему?
Не должно
быть. Однако
тут снова,
даже громче,
только в
другой стороне:
— Тток!..
Ттак. Ттынь!..
Ффу... Это ж
еловые сучки
лопаются от
утренней
стыни. Ай да
елки —
токуют!
Впрочем, и
сам я хорош:
готов каждый
шорох
принять за
желаемое. Вот
и глухарь
сейчас тоже
прислушивается,
беспокойство
закрадывается
в его дремучую
душу: может,
правда,
кто-то
пробует
токовать? Что
же я-то
опаздываю —
старею, что
ли... И отправляется
возбужденно
бродить по
снегу, оставляя
крупные
корявые
следы-трёшки.
Да, птицы
начали
оживать в
тайге после
сумеречного
зимнего
существования.
Рябчик вспорхнул
на открытом
березовом
пригорке. Всю
зиму
прятались
рябые в
хмуром
ельнике-болотнике,
ощипывали по
ручью
ольховые
сережки, но
сегодня тоже
захотелось
разгуляться на
белом свете.
А дятлы
разошлись! То
с одной, то с
другой
стороны
доносятся
барабанные
трели. Тоже
ведь до этого
постукивали
себе трудолюбиво,
добывая корм
насущный, а
теперь барабанят
в азарте, кто
кого
перебарабанит.
И я их очень
даже хорошо
понимаю.
Выхожу
из-под
хвойного
полога на
освещенный
простор
приболотной
низины —
какой прекрасный
кадр! Голая
береза
поодаль
унизана
черной гроздью
косачей.
Долго
любовался в
бинокль: нечасто
теперь
увидишь эту
некогда
обычную
русскую
зимнюю
картинку. И
ведь не
кормятся — не
по делу
сидят, а
просто
нравится в солнечных
лучах. Ждут
настоящих
мартовских оттепелей.
Вот, выходит,
кто первым в
тайге почувствовал
февральский
“бокогрей”.
Однако
я искал
другое.
Двигал
своими лыжами
и наблюдал
вокруг
февраль в
тайге, краем
глаза
отмечал, на
снегу разные
стежки и поскоки,
но хотел,
ждал и
надеялся
встретить
неровные
следы-кресты,
оставленные
глухарем. С
первыми
признаками
оживления в
природе мрачный
темный петух
иногда
слетает со
своей сосны,
на которой
клюет
мороженую
хвою, на белый
пол и
начинает
бродить меж
стволами, развесив
по сторонам
крылья,
словно
изнемогая от
жары.
Остаются на
снегу
корявые
крупные отпечатки
с бороздами
по сторонам —
глухарь,
говорят,
“чертит”. Это
не просто
следы—это
предначертания:
они обещают,
что где-то здесь,
когда
наступят
сроки, должен
будет шуметь
гудеть
настоящий
ток...
Однако,
проходив по
тайге два
солнечных
зимних дня, я
понял: не
найти мне тут
глухарей —
вся местность
вокруг
неподходящая.
Плоско в
вершине Кандата
и слишком
“ельно”, нет
сухих береговых
возвышенностей;
надо искать
район такой
же глухой, но
более, как бы
сказать, сосновый.
Так что,
вернувшись
домой, я
целый сектор
на моей
стратегической
карте закрестил.
Увы,
отрицательный
результат,
как утверждают
настоящие
исследователи,
тоже результат.
Непросто
найти
глухариный
ток — всегда
так было, а
нынче тем
более. Самому
найти!
Терпеть не
могу охот с
егерями и
разные облавы:
поставили у
елки—стой и
смотри вон туда,
избави бог по
сторонам
отвлекаться.
Какая же это
охота? Может,
самая-то суть
в том, что до
выстрела:
пока мечтаем,
стремимся,
выжидаем или
подкрадываемся
— самый накал
азарта!
Главное —
самому все
преодолеть, найти,
увидеть...
Вот
такие теории.
А весна
пропала,
вторая подряд
без:
глухариного
тока. Нет,
надо заняться
поиском
всерьез,
специально,
не жалея времени.
Между делом
тут ничего не
добьешься. “К
примеру, не
махнуть ли
мне в Елань? —
возникло
неожиданно
простое и
очень
практичное
соображение.—
Конечно?
Потолковать
с Митей
Андрейкиным,
глядишь и...”
Елань —
невеликий
поселок
километрах в
пятидесяти в
стороне от
тракта.
Когда-то держали
лесные
поляшки, на
потом отступились,
и деревня
почти
разъехалась.
Как вдруг лет
пять назад
место
облюбовали
для нового
лесопункта.
Правда,
заготовляют
особую,
“резонансную”,
ель для
музыкальных
инструментов,
настоящего
разгула в
лесосводке
нет. А Митя
Андрейкин —
из немногих
старых коренных
еланцев,
потомственный
промысловик.
Срок поездки
в-Елань я
наметил
заранее.
Долго
тряслись в
маленьком
леспромхозовском
автобусике
по
натруженной
дороге. Все
пассажиры
были знакомы
друг с
другом, оживленно
обсуждали
поселковые
новости, один
я молчал в
углу, не
отрываясь,
смотрел в
окно. А за окном
начиналась
весна! Дорога
вся желтая,
кое-где
поблескивали
первые
“зайчики”
талицы, на
обочинах
вылез из-под
снега, всякий
древесный
мусор.
Снегири с
непривычным
оживлением
перепархивали
по кустам.
Глядя на них,
я
почувствовал,
как за зиму
отяжелел и отупел,
но в то же
время начал
ощущать, что
и во мне
просыпается
первая
весенняя
оттепель. Эх,
только б
сказал
что-нибудь
дельное Митя!
Правило
известное:
если про ток
знают трое —
это уже не
ток, поэтому
редкий
любитель
доверит свое
сокровенное
другому. Как
жену... Но Митя
скрывать не
должен: другого
склада
человек. Он
промысловик,
лосятник да
соболятник,
глухари с
рябками его
не интересуют.
Он и токов
может просто
не знать,
если только
случайно.
Хоть бы район
примерно
указал, а там
все искрещу,
ног не пожалею!
Сразу
поясню:
ничего
особенного я
у Мити не вызнал.
Встретил как
лучшего
друга, полдня
просидели за
столом: в
тепло
натопленном
доме,
угощались
городскими
закусями и
таежными
разносолами:
— “токовали”.
Он призвал на
помощь еще
знатока,
своего напарника
Гошу Пучкова.
Сколько я
всякого наслушался!
Митя,
безусловно,
великий в
своем деле
спец. “В
буран, —
говорит, —
лежит
сохатый, дак
я к нему
подхожу,
верхонки на
спину ему кладу,
взвожу
курки...” —
“Нет, а “а счет
глухарей?” —
“А, какие
нонче тока,
все поразгоняли,
ядами с
самолетов
поотравили. Раньше
были тока!
Батя
сказывал,
штук сорок на
полу
соберутся и
вот яруются,
вот спесивятся
друг перед
дружкой. А
нынче мы и не
интересуемся”.
Но я снова
поворачивал
на свое:
дескать, все
же
попадаются
точишки, и весьма
недурные.
Сейчас самый
срок “черты”
искать — по
насту.— “Наст
— это
человек! Это
мы понимам, —
радостно
подтвердил
Митя. — Я, паря,
нонче план по
копытым на 175
процентов перевыполнил”.
— “А сдал на
В одном я
убедился:
мужики не
темнили — не
знают они
этого дела,
ни к чему им. А
на бывший участок
Юрки Клушина
— пожалуйста!
Митя согласился
доставить
меня на своем
“Буране”.
Палатка,
провизия на
неделю,
бинокль,
спальник и
прочее у меня
были с собой,
лыжи и топор
Митя дал
свои.
— Наст в
тайге — во! —
радостно
твердил он. —
По утрянке в
любой конец,
хоть на коне
скачи.
На
следующий
день после
завтрака
отправились.
И уже через
час
выгрузили мое
снаряжение в
снег посреди
лужайки. Митя
показал
рукавицей
направление
к Горелому маяку
(обугленной
от низового
пала геодезической
вышке) и
пояснил, что
до него тут
не больше
двух
километров.
Мы
распрощались.
Широкой
лыжиной я
разбросал на
пятачке снег
до зеленого
брусничника,
палаточные
шнуры растянул
и привязал
вокруг, к
чему попало —
домик
оказался
скатами
крыши
вровень с сыпучим
снежным
отвалом.
Вскипятил
чаю на костре;
воду натаял
из снега, в
котелке
плавали желтые
хвоины-двоёшки,
мелкие
березовые семянки-самолетики
и ольховые,
похожие на букашек
с крылышками.
Первый в этом
году таежный
чаек был
душист,
пахнул
костром,
бором и
весенними
ветрами. Наст
уже
распустило, идти
на осмотр
было поздно,
да и устал с
непривычки
после
зимнего
долгосидения.
Забрался в
палатку.
Сильные
лучи так
нагрели
парусину, что
внутри
настоялась
расслабляющая
парниковая
теплынь.
Снаружи
ветерок
махал
мягкими крыльями,
переливчато
пересвистывались
рябчики. Я
разморился и
задремал.
Через час
солнце ушло
за кроны
сосен, из
углов палатки
выполз мороз,
он кряхтел
злорадно: “Разнежился,
понимаешь!
Зима ишшо,
браток, рано
блаженствуешь…
Назавтра
я вышел перед
восходом. По
сахарно-крупитчатому
твердому
насту
шагалось, легко,
только очень
уж грохотно.
Зимой лыжи
приглушенно
шаркают, а
тут — словно
пара
медноголосых
литавр: иду —
как
громовержец!
Может,
бородатому
Зевсу оно и
нравилось,
когда всюду
наперед тебя
гремят громы,
да мне-то к
чему? Все
живое-разбегается
за версту. И
отпечатков
на заледенелой
коре почти
никаких:
старые
обтаяли и расплылись
до
неузнаваемости,
а ночные лишь
кое-где
разглядишь
по цапочкам
когтей. Но мои
глухари
должны
бродить
среди дня —
по талому их
весенние
следы должны
быть хорошо
заметны.
Самая
пора
зимобора —
битвы Ярилы
со Студилой.
Днем
хозяйничают
ярые весенние
лучи, в
сумерках
выбирается
из темных углов
зима и с
новой силой
принимается
за свое —
жать, давить
и губить; всю
ночь
разгуливает
мороз,
заломив
шапку. Так и
тянется пока:
днем весна,
ночью зима. А
на рассвете —
наст.
До вышки
я дошел
скоро. Она,
как и
положено, маячила
на самом
высоком
месте, а
вокруг... простиралась
старая
захламленная
лесосека. И
ничего
похожего на
токовище. Вот
тебе раз. Но
если
действительно
Клушин где-то
здесь
разогнал
глухариную
свадьбу, значит,
ток надо
искать
неподалеку.
Вопрос: откуда
именно они
могли сюда
прилететь?..
Чтобы
ответить,
необходимо
первым делом,
обежать
округу
радиусом
километра в
два. И все утро
я гулял,
радостно
вдыхая чуть
спиртовый
аромат
прихваченных
морозцем
талых снегов,
и душистой
бересты. А
затем, на
стане, неторопливо
размышлял,
прихлебывая
горячий чаек
и перебирая а
памяти, как
игральные карты,
увиденные
картинки.
Ясно, что
сама вырубка,
зарастающая
березово-осиновой
молоделью,
хороша
только для тетеревиных
выводков и
зайчишек, о
ней и
толковать
нечего. По горе,
которая
образует
коренной
берег Кандата,
здесь — увы —
сохранился:
лишь высокоствольный
густотравный
осинник. Да,
при нужде
может
тяжелый
глухарь
токовать на
старой осине,
такое
встречалось.
Вот на елях — никогда:
нашему
солисту для
выступления
нужен
крепкий,
уверенный
сук, по
которому он может
вольно
разгуливать
—
красоваться.
Но... не
поглянулся
мне этот
осинник. То
ли дело было
в моем
прежнем
веселом
борке! А тут густо
понизу от
мохнатого
пихтового
подроста,
хмуро как-то.
Да и лисички
или рысь могут
укромно
подкрасться
к токовикам
на полу в
такой чаще.
Нет, не
верится мне в
этот осинник.
Ну, хорошо,
допустим. А
что еще мы
имеем вокруг
“маяка”?
Виднеется за
вырубкой
взрослый лес,
но явно
лиственный,
бесполезный,
и я бегло
проскользил
мимо него.
Зато под
горой!..
Под
бугром, в
размашистой
излучине
Кандата,
сверху я
разглядел в
бинокль
явную мшарину-болотину,
поросшую
мелким, в
рост человека,
желтоватым
сосняком. От
горы болото
отграничивалось
лентой
взрослого
соснового
бора. В
памяти сразу
возникла картина
одного из
счастливейших
токов моей
молодости.
Там было
затерянное
среди безграничных
согр и
боровин
огромное
клюквенное
болото с
жутковатым
названием
“Змеёво”, и
по его
окрайке
столько
собиралось
токующих глухарей!
О, то счастье
я испил
полной чашей,
на всю жизнь
осталось
одно из
ярчайших впечатлений.
Здесь,
конечно, все
выглядит
скромнее —
масштаб не
тот, однако
очень, очень
напоминает!
Заманчиво.
Собственно, я
уже почти не
сомневался,
что напал на
ток — логически
его вычислил
на местности.
Так, что держитесь
завтра,
токовики!
Но
наутро...
вернулась
зима. Я
заподозрил
неладное еще
среди ночи,
когда,
проснувшись
на несколько
секунд,
уловил над
головой вкрадчивый
шорох по
натянутой
парусине.
Предчувствие
не обмануло:
на рассвете
распахнул
дверки, и в глаза
ударила
стерильная
белизна
ночной пороши.
Вокруг —
нетронутая
зима: стоят
деревья —
смиренно
держат на
ветвях
пухлую вату. Словно
не было ярых
солнечных
дней, капелей
и сверкучих
лужиц, будто
все это
приснилось.
Хрустит под
ногами, как в
ноябре.
Мороза нет,
но и не тает —
снег не
временный.
Искать следы
бесполезно...
Я кипятил чай
и посматривал
вокруг. Ветер
срывал с
темных
еловых лап
снежную
навись и
закручивал
из нее небольшие
вихри. Синица
по-зимнему
проворчала
“пинь-пинь-черрр...”
Дятел тоже
по-декабрьски
прилежно
постукивал,
извлекая съедобное...
Так и
тосковать,
что ли, тут
сидючи? Хоть
погуляю,
заодно
посмотрю
вблизи эту моховую
болотину под
горой!
Часам к
одиннадцати
начало
оттепливать.
Воздух
отволг, все
вокруг
казалось
только что
вымытым. Я шел
и дивился,
какие вокруг
сочные
краски. И ветер
в кронах
гудел молодо,
упруго — не
зимним
завыванием, а
вольным,
морским
каким-то гулом.
Пороша
укрывала
старый снег
на пядь, а под
нею
притаился
серый
ноздреватый пласт.
С горы я
спустился
неплохо, но
когда попробовал
свернуть в
сосновую
кромку мшары,
отсыревшая
новина
принялась
цепко липнуть
к
лыжам-голицам.
Идти было
все-таки можно,
и очень уж
хотелось мне
утвердиться
в правильности
своего
вывода.
Однако через
полчаса
подлип
превратился“
тяжелые
комья снега
(вот бабу-то
снежную
катать!), ноги
стали
неподъемными,
будто к
каждой
привязали по
булыге. Лыжи
взгорбились:
шагаешь как
на ходулях.
Эх, вы, легкие
вездеходы,
совсем стали
беспомощными!
Хоть садись в
снег и дожидайся
мороза.
И вдруг —
я уже
выбирался на
сосновый
берег мшарины
— вот они,
“предначертания”!
Корявый,
крупный,
такой
долгожданный
глухариный
след. И ведь
совсем
тепленький —
только передо
мной прошел!
Не терпится и
ему после ночного
отзимья, не
сидится. Я же
говорил, я
так и знал,
что должны
они тут быть!
Научился
чему-то за
много лет, не
только
понимаю — я
их нутром
чувствую
теперь, этих
бородатых!
Немного
смущало, что
борозд по
сторонам глухариных
“трёшек” не
видно. Ну и
что? Чем еще
ему тут, на
токовище,
заниматься?
Надо пройти
немного
вдоль следа —
попадутся и
борозды. Как
ни мучительно
было
передвигаться
с тяжким
подлипом, я свернул
и зашагал
рядом
встречь
глухариному
ходу. Ага, вот
где он
спланировал
с дерева — я
проследил
взглядом от
конца следа
направление
полета и
нашел в той
стороне присадистую
сосну.
Значит, к ней
он и
приноравливается,
выбрав для
тока.
Запомним.
Теперь назад,
удостовериться,
что есть и
“черты”... Но
сколько ни
ковылял за
ним, глухарь
почему-то не
желал
распускать
крылья и
расписываться
на снегу.
Может,
отзимье
охладило его
пыл? Петляет
себе
деловито, там
склюнул кисть
зеленых
хвоин на юной
поросли,
здесь потоптался,
вытягивая
шею, у куста
шиповника.
Кормится, что
ли? Да, если
честно
признаться,
след по
характеру
явно
кормовой. Странно.
Однако и сил
моих
волочить
пудовые лыжины
больше не
оставалось,
спина мокрая,
меж лопаток
струится.
Бросил я это
занятие. Ничего,
завтра приду
на токовище
специально,
чтобы
распугать
тех, которые
прилетят: намеренно
буду
поднимать и
вести учет,
сколько их
тут
собирается...
Как ни
странно, за
все
следующее
утро я... никого
не вспугнул —
ни одна птица
не полетела.
Более того,
ни единого
нового следа
не увидел на
токовище!
Совершенно
обескураживающий
результат.
Ведь ясно
абсолютно:
собираться
им в округе
больше негде,
должны быть
здесь
токовики!
Должны... Но
ведь нету.
Допустим,
настоящему
току и быть
еще рано, так
ведь
“чертить”-то
обязаны!
Прилетать на
рассвете,
сидеть (хотя
бы молча) на
излюбленных
соснах... А их
нету. Нет! Ни
глухарей, ни
“предначертаний”,
ни копалух.
Чистый белый
лист. А может,
я ошибся в
своих
заключениях?
Нет, не мог. Все
вокруг
осмотрел и
знаю. И опыт
какой — четвертый
ток сам
отыскиваю. В
конце концов интуиция!
До того
похоже на
Змеёво
болото в миниатюре...
Так я все
утро себя убеждал,
словно ходил
рядом с
несогласным
напарником. А
упрямые
обстоятельства
снова
вставали на
пути, как
ледяные
торосы поперек
лыжни через
бурно
застывавшую
реку. Нет
никаких
признаков
глухарей на
верном месте,
и все тут. Как
же так,
почему? За
что, в конце
концов!..
Ничего не
понимаю. Было
от чего скиснуть
и
растеряться.
Набив
ноги по
мшарине, я,
наконец,
бросил бесполезное
занятие и
поднялся на
гору к “маяку”,
сел
отдохнуть. И
уже
собирался
вставать,
чтобы
трогаться к
палатке, как
вдруг... Над
открытым пространством
зарастающей
сечи по направлению
к горе летела
довольно
крупная птица.
Но не
глухарь.
Однако
типичный
куриный полет:
вытянутая
шея; и
кургузое
тело, быстро-быстро
мельтешит
крыльями и,
разогнавшись,
недолго
планирует,
расправив их,
как бы отдыхая
в полете...
Бинокль
болтался на
груди, я суетливо
схватил его,
приставил
окуляры к глазам,
пошарился в
мутном
воздушном
пространстве
и — вот она,
поймал! Явная
копалуха. Пока
я, по
привычке
слегка
прикусив
угол верхней
губы и
нахмурившись,
пытался освоить
значение
увиденного,
примерно по
тому же
маршруту
протянули
еще две
глухарки, держась
парочкой.
Так-так-так! И
куда же это
вы, миленькие
мои,
направляетесь?
Ха, ясно, как дважды
два: туда,
откуда я
только что
явился — на
болото! Ну
спасибо, ну,
утешили,
родимые.
Значит, я
все-таки не
ошибся, определив,
что игрище
должно
собираться у
мшары! В
любой
охотничьей
книжке можно
прочитать:
излюбленные
места
глухариных
токов — по окраинам
моховых
болот... А я
даже в себе
стал
сомневаться.
Только вот
они, глухарочки,
свое дело
четко знают —
тянут в
сторону тока,
хоть и поздно
уже.
Так-так-так!
И вдруг
без всякой,
казалось,
причины меня
озарила;
догадка:
“Погоди! Но
ведь в это
время, именно
в этот час
дня, они
должны
направляться
не к току, а,
наоборот,
разлетаться
с него!”
Безусловно.
Значит... они
летят сейчас
с токовища?
Но ведь в той
стороне на
всем обозримом
пространстве
не видно ни
единой
сосновой
маковки — за
вырубкой
маячит березняк!
А они, тем не
менее, летят
оттуда, факт...
Выходит,
где-то там, в
глубине березовых
чащ,
скрывается
нечто — некая
таинственная
“Земля
Санникова”,
которая...
Я уже
вскочил и
заторопился
на лыжах в ту
сторону,
почти бежал,
словно и
подлипа не
стало. Меня
охватила
азартная
дрожь
нетерпения,
даже в ногах
ощущал
какой-то зуд.
За березняком,
тем самым, на
который я в
первый день сразу,
походя
махнул рукой,
неожиданно
начиналась
легкая
покать к югу,
невидимая от
подножия
вышки, и по
ней
сохранился
массив старых
кудлатых
сосен,
стоявших,
посреди лиственного
светлолесья
довольно
изреженно.
(Скорее
всего, потому
и посчитали
нестоящим
делом
водиться с
ним
повалыцики —
слишком
жидко был
разведен
деловой
древостой). А
на снегу под
теми
соснами... все
истоптано, как
на
птицеферме,
ей-богу!
Целые узоры,
вышитые
глухариным
крестом
среди жидких
кустиков
шиповника и
голых
осинок-подростков...
Я победил
вас,
петухи-токовики,
раскрыл вашу
таежную
тайну!
Возвращение
на стан было
самым
счастливым
часом всей
поездки.
Да, поиск
тока очень
похож на...
писание рассказа.
Сначала
смутно
представляешь
себе лишь
грубый “план
местности” и
наметки
действующих
лиц, зная
только, что
где-то что-то
здесь должно
произойти.
Постепенно,
все время обдумывая,
перебирая
возможные
варианты, начинаешь
четче видеть
живых людей,
подробнее
воображать
их поступки,
даже мелкие эпизоды,
реплики и
жесты. Как в
детской игре:
ближе к цели
— все
“горячее”
ощущения.
Случаются и
ложные
версии,
сюжетные
загадки, не
без того... Но
теперь-то я
точно
ухватил
“след”, несомненно
вышел на
кульминационный
пункт
событий!
Осталось
предпоследнее
действие
моего
поветствования
— на закате
посидеть
неподалеку
от токовища,
послушать, сколько
их пожалует
на турнир.
Много раз уже
бывал на
вечернем
подслухе—
знаю, заранее
отлично
представляю,
как все это
будет!
Верхушки
сосен
розовые...
Нижняя
половина крон
обычная
зеленая, а
маковки
розовато-рыжие.
Солнце
опускается у
тебя за
спиной, и
золотистые
лучи уходят
все выше, а
снизу
поднимается
холодный
сумрак. Ветер
умолк, стало
заметно
подмораживать.
Тишина.
Стылая, молчаливая
апрельская
заря. Сидеть
холодно, зато
в ясный ветер
лучше слышно
и звук
полета, и
шорох сучьев,
когда
глухарь-громадина
усаживается
поудобнее в
густой хвое.
Смирно поджидаешь
на
поваленной
березе,
слушаешь
тишину. Из
соседней
ложбины
нанесло запахом
холодной
лесной
сырости. Снег
еще уверенно
лежит в
темном лесу,
и тишина пока
пустая. А сидеть
неподвижно
все холоднее.
Первая
звезда
засияла
среди голых
березовых
ветвей. Так
пусто вокруг,
что
начинаешь сомневаться:
может, ты
оглох?
Поцарапаешь
ногтем по
березовой
коре — звук
четок и резок;
Значит,
просто
безмолвно
вокруг,
словно в
безвоздушном
пространстве...
Вдруг в
отдалении, за
пологим
ложком, в
соснах
раздается
негромкий
шорох.
Глухарь?
Ожидаешь-то,
что он будет
лететь,
сотрясая
округу...
Замер, весь
подался в ту
сторону.
Донеслось,
будто кто
ворохнулся,
будто сухие
сучки
посыпались вниз
— словно в
кроне
ворошили
жердью. Далековато,
но я
воспринимаю
эти шорохи
наверняка.
Значит,
прилетел, я
же говорил, я
точно знал!..
Вскоре, один
за другим,
засекаю еще
три подсада в
разных
сторонах
сосняка. Хорошо.
Ведь это лишь
то, что в
пределах
слуха! Они
изредка
странно
скоргочут в
тишине —переговариваются.
Вокруг
заметно
темнеет. Что
ж, теперь
можно потихоньку
убираться к
стану, к
жаркому костру,
а то
совершенно
продрог от
неподвижности,
как ни
старался сохранить
в себе тепло...
И в этот
самый миг за спиной
как
зашумит-захлопает!
Раздается громкий
треск и говор
сучьев. Я
вздрагиваю — словно
сзади лесина
рухнула. Но
тут же. соображаю:
глухарь
пришел на
токовище
пешком и теперь
шумно
взлетел на
сосну — меня не
заметил!
Он
скрипнул
клювом и
издал
необычный
грубый звук:
кэрр... кэр.
Затем
старчески
захрипел,
засипел и
громко
щелкнул;
ддык! Я весь
сжался. Ну,
дела! Теперь
дрожать, мне
здесь до полной
темноты,
чтобы его не
спугнуть. А я
и без того
заколел,
всего зябки
бьют. Но
ничего не
поделаешь,
придется
терпеть. Руки
поглубже в
рукава,
съежиться,
собрать
остатки
внутреннего
тепла. Скоро
ночь —
дотерплю.
Зато завтра
на; рассвете...
3начит,
водятся у нас
еще добрые
глухариные тока
И я чего-то
могу: еще раз
сам нашел
себе в жизни
настоящую
радость.
Значит, мы
еще
потокуем!..