ПЕТРОВ Б.М.

Лерка-манерка

Несколько последних лет я жил без собаки. Сперва мы не могли опомниться от потрясения после потери верного друга Боя (увы, гибель под колесами — печальный финал многих собачьих жизней в городе). Потом пошло везение на службе, так что замаячила перспектива новой квартиры, и мы с Ольгой (жена у меня веселая и покладистая, хотя и по-своему настырная) договорились: переедем и уж тогда... Но дело затянулось. И решилось все внезапно, даже несколько впопыхах, как у меня нередко бывает; услыхал, что продается англичанка с полной родословной, по третьему году, но ничему в поле не ученая. Конечно, лучше б взять щенка и воспитать самому, да ведь, некогда. Лишние два года в нашей жизни — ого! Темп, темп, ускорение — успевай хватать на лету. Я прикинул: до весны дома ее переучу на свой вкус, за лето поднатаскаю — к сезону с собакой. Только б не совершенно тупая к делу.

Звали англичанку Лера. (Меня это как-то неожиданно поразило: меня — Валера, ее — Лера...) Рубашка у нее была цвета коры молодой березы, слегка подведенная сизой изморозью — тот крап, который на изысканном английском называется «блюбельтон». Подвес на груди — пышным, как жабо, придворных, и очёсы на тыльной стороне лап напоминали кружевные манжеты. Брылы у Лерки аристократически свисали, выражение в живых глазах то и дело менялось. Бывший владелец мечтал еще поохотиться, вырастил себе помощницу, да скрутила болезнь, еле оклемался. Пяти месяцев брал Лерку в лес, посчастливилось подстрелить петушка-тетерева — собака его потрепала. Но больше заниматься с нею не пришлось, и он все твердил, что петушка-то потрепала с азартом, ей бы еще маленько подучиться... Даже показалось, уж очень старался меня убедить. А чего зря силы тратил? Выбора у меня не было. Хотя с первой минуты возник и не переставал точить вопрос: что же я все-таки приобрел?

Смену дома Лерка перенесла как-то без особых переживаний. Уже через день встречала меня в дверях, словно более обожаемого хозяина у нее не было. (Даже мелькнуло ревнивое чувство: неужели, пряведись, и Бой так же?..) Вся извивалась от радости, морщила морду в счастливейшую улыбку, мелко топотала на месте и, щеря зубки, слегка покусывала за руку — умиление было даже несколько неожиданным. Словарный запас у нашей юной леди оказался весьма богатым — «гулять», «кормить», «спать» и: множество обиходного из разговора она понимала прекрасно. Если надоедала и не хотела идти на свой матрасик в прихожей, достаточно было обронить между прочим: «А вот мы сейчас собаку мыть будем». И она шеметом бросалась в свой угол, хотя никто ее этому слову не обучал, а саму ванную процедуру переносила покорно. Правда, по окончании ее обязательно мстила за «измывания» тем, что выбегала на середину комнаты и принималась бурно отряхиваться, фонтаны брызг летели на персидские ковры и голландскую мебель... которых у нас, к счастью, не имелось. Так что первые наблюдения и веселили, и обнадеживали, и доставляли пищу для размышлений.

Главным ритуалом для Лерки стало присутствие при семейном ужине. Заслышав веселый перестук расставляемых тарелок, она усаживалась у двери- для начала на почтительном расстоянии, молчаливо признавая, что в наших отношениях положено соблюдать определенную дистанцию, присутствовала тихо, в глазах... выражение скуки. Интересно, как она может изображать это безразличие в то время, как запахи ужина вызывают у нее настоящую бурю страстей, сознательно, что ли, дает себе такое задание? И все же сила запахов для нее превыше умственных установок. Постепенно, для самой себя незаметно, не приподнимаясь от пола — ёрзом на хвосте — она придвигается все ближе, и вот уже мокрая черносливина чутья страстно вздрагивает возле самого обреза стола. Я строго кладу вилку и обращаю свой нахмуренный взор прямо ей в глаза. Ни словечка не произнося! И она понимает. Тут же встает, уходит в коридор, садится на прежнее место и при этом как будто оправдывается: «А вы тут, значит, кушаете, да? Случайно, знаете ли, заглянула, даже неловко...» Но снова нос, подобно успокаивающейся стрелке компаса, выбирает единственно возможное для него направление, автопилот включается и постепенное движение ёрзом по полу возобновляется. И вот, опять же, объясните: как она понимает выражение моего лица? Без звуков и эмоциональных жестов, лишь гляну в глаза... Загадка. Но на второй раз приходится сдержанно произнести вслух: «На место». И вся процедура возобновляется с той же исходной точки. «Я кому говорю, в конце-то концов!» На этот раз она испуганно шарахается и... через минуту возвращается, волоча в зубах свой матрасик! Пожалуйста, я приказание выполнила — сижу «на месте». Сообразительная собачка! Судя по всему, из тех типов, которые держатся мнения: «Если нельзя, но очень хочется, значит, можно».

Сколько восторга она выражает, встречая меня утром, когда я набрасываю старую шубу поверх тренировочного костюма и открываю перед ней дверь на лестничную площадку, такое бурное проявление чувств! «Сейчас, сейчас, — добродушно ворчу я, — ишь, обрадовалась». Пока мы гуляем в пустынном дворе, жена готовит на кухне завтрак, в том числе миску с похлебкой для Леры. Но как-то после ночного дежурства в дружине Ольга меня пожалела и не стала будить рано, заставила дочь, шестиклассницу Зойку, прогулять собаку. Когда я вошел на кухню, Лера уже получила свою утреннюю порцию: И... лишь безразличный взгляд бросила в мою сторону, оторвавшись от похлебки. Этот эпизод неприятно меня поразил: после таких-то театральных страстей при каждой встрече! И вся собачья любовь? Нет, Бой был не таким — простецкий парень, безоглядной веры существо. А у этой и морда хитрая-хитрющая, льстиво-прищурая. Подхалимка...

Даже как-то во время перекура (я работаю в проектно-конструкторском бюро алюминиевой промышленности) поделился со своим напарником. Этот Андрон Кожека — неглупый мужик, но меня сперва не понял: когда я посетовала на Леркину неблагодарность — мол, такую любовь демонстрировала, а на деле миска похлебки дороже — он захохотал:

Да ты что, старик, все они такие! У меня вон вторая жена, тоже иногда сравниваю, — ответил он, забрасывая ногу на ногу.

— Жена — все же несколько иное, — отозвался я, задумчиво стряхивая пепел с сигареты.

— А у твоей подруги еще проще: чистый условный рефлекс. — Он пустил, задрав голову, тонкую струйку дыма в потолок. У него красивый самоуверенный баритон и металлические очки с двойной перекладиной на переносье, он выше меня на целую голову. — Если моя за презренную тряпку готова... Собаку, дорогой, надо самому кормить. Ты все в глубину четвероногой психики роешь, а напрасно — нет там глубины, не выдумывай, голые рефлексы.

Он неисправимый «технарь», мой Андрон Кожека. В нашей работе это ему здорово помогает, освобождая от многих несущественных для дела мелочей, но тут был, по-моему, не прав. Собаки, кошки, вороны в его представлении не сложнее современных заводных игрушек, только вместо колесиков и батареек там такие же устройства из импульсов и рефлексов. «Самому кормить...» Оно конечно, кабы времени вагон. С Леркой, вообще-то, жить можно, неясно главное: как у нее с рабочими данными?

Сомнения все это время не переставали скрестись: не схитрил, не обманул ли бывший владелец? Да, очень пожилой и на вид болезненный (даже слезы выступили при: расставании), но... как-то подозрительно Лерка сразу его забыла? Ведь возможен, к примеру, такой вариант: прошлым летом он, вопреки слишком настойчивым утверждениям, все же с нею выходил и убедился — бесчута наша красавица, только для похвальбы родовитостью да на украшение квартиры благородным блюбельтоном годна аристократка. Эх, скорее бы в поле!

С начала лета я планировал всерьез заняться натаской, даже литературу подчитал, хотя и сам не новичок. Но, словно на грех, как раз началось строительство нового типа электролизера, в конструкции которого была заложена и. моя одна идейка. (Даже значилась в числе прочих фамилия на проекте — В. Еремин). Закрутилось обычное колесо. Впервые смог вырваться за город лишь в начале июля.

Елки зеленые, как она носилась по лугу, выскочив из автомобиля! Простор, воля, свежий росистый воздух, настоенный на тысяче молодых трав, ощущение бодрости и нетерпения. Где-то я прочитал фразу: «От радости сердце прыгало в груди молодой собакой...» У Леры был красивый стелющийся над травами аллюр. Черный влажный бутон чуткого носа трепетал, пытаясь разобраться в сложнейшем многоцветьи луговых запахов. Ждать от нее какого-то практического результата не было повода — ведь дичи Лерка просто не знала. И когда она вдруг оживленно заметалась на небольшом пятачке, завертела хвостом, словно пропеллером, я особенного значения этому не придал. Но остановился: раз что-то заинтересовало, пусть побегает. Даже поддержал: «Ищи, ищи... Давай-ка, Лерочка-фанерочка, вдруг возьмешь да и дупелька нам выковырнешь...»

Она крадучись продвинулась вперед, вдруг подпрыгнула в густой траве, сунулась и отпрянула. Я тем временем потихоньку направлялся к ней навстречу. Осталось шагов пять, когда между нами вспорхнула и низко над травой неловко потянула коричневая птица с кургузыми растрепанными крыльями и отвислыми длинными ногами. Я даже опешил от странного вида «дупеля», но тут же сообразил: коростель! Надо же, столько лет их не видел. Это, я вам доложу, не так-то просто — вытурить на крыло дергача-бегунка, молодец, собака! Главное, носом сработала, не на глазок. Значит, есть у моей англичанки божий дар — чутье, вот что самое главное!

Такое царило вокруг «благорастворение воздухов» и радужное парение мыслей у меня после первого выезда. Напрасно я все чего-то боялся! Не-ет, брат, шалишь: есть чутье, есть. Теперь все зависит от упражнения способностей, надо только поработать с Лерочкой, поездить в луга, в поля по перепелкам, мы ее к сезону-то на диплом подготовим!.. Да не суждено было свершиться обширным педагогическим замыслам. Просто времени снова не хватило: самая запарка началась с нашим новым электролизером. А приходит свободное воскресенье, и мои домашние женщины требуют дружным хором (две женщины — еще какой хор!):

—Валера, вези за клубникой! Вон Рязанцевы прошлый раз набрали, варенья наварили, что мы, хуже их? Зачем было покупать машину, столько в долг набрали!

И дочь — подголоском:

—Ну, папочка! Заодно покупаемся...

С ними особенно не поспоришь. Утром случился такой смешной эпизод. На опушке сухая осина, упав, застряла в березовой развилке, и, когда мы вылезли из «Жигуля», как вдруг заскрипит... Лера так и шваркнулась боком, чуть Зойку с ног не сбила. Вот какая храбрая — раньше говорили: «Тележного скрипу боится».

Днем мы бродили по травянистым клубничным логам и полянам. Как раз в таких местах должны попадаться перепелки. Должны... Только почти не стало их в последние годы, вот в чем штука-то. Я тоже нет-нет, да и снисходил до чисто женского занятия — опускался наземь и щипал сладкую клубнику (но от «производственного задания» по сбору решительно отбоярился!), стараясь при этом не упускать собаку из виду.

...Лерка увлеклась, потянула на ветерок, ловя встречные запахи. Я громко ей свистнул: пора назад. Она явно слышит — дернула головой в мою сторону, однако не торопится выполнять указание, ей хочется добежать до намеченного крайнего кустика. Вот ведь настырное существо, знает, что от нее требуется, но делает по-своему.

— Назад! — кричу я во весь голос. Только тогда она тормозит и оглядывается. Снова смотрит вперед на кустик, ощупывает, задрав нос, текущие оттуда запахи. В ее душе борются привитое послушание и своенравное желание. Но и я участвую в этой ситуации! Сознательной дисциплины от нее не дождешься, надо просто добиться своего. Неохотно повернула и возвращается ко мне. Так мы с нею постоянно оба чувствуем, будто связаны тонким шнурком, который то угрожающе напрягается, то, ослабнув, путается петлями в траве и затягивается узелками. Мы две личности, характеры несхожие, и отношения порой складываются непростые.

В одном месте, близко к пшеничной меже, она возбужденно закрутилась, но я не поверил, что это всерьез: полдня уже пробегала впустую — устал ждать. Однако Лера продолжала упорно мыкаться взад-вперед, приостанавливалась, громко фукала носом в траву — явно разбиралась в каких-то набродах. Вдруг вскинула голову и мельком глянула в сторону, словно кто-то ее окликнул. Опять стала копаться в следах — голова уткнута в землю, хвост оживленно выписывает круги. И снова вскинулась — прихватила нечто верхом. Странно себя ведет, нестандартно. И тут она в третий раз поймала ветерок, на миг оторвавшись от земли, и... окаменела. В неудачной позе, напряженно извернувшись вбок, положение было неуравновешенным, временным, словно остановленный кинокадр. Я не успел подойти вплотную, но перепела, вспорхнувшего в той точке, от которой Лера не отрывала взгляда, увидел прекрасно.

Стойка! Первая настоящая стойка по дичи, вот что это было. Причем сработана классическим верхним чутьем, а не по следу! Аи да Лерочка, ай да умница. Не просто чутье показала, все свое природное охотничье дарование продемонстрировала, главное достоинство легавой. В своих успехах она шагала, как вундеркинд, переходя из шестого класса сразу в девятый. И ведь почти без всяких усилий с моей стороны, даже, честно признаться, вопреки бесспорной халатности — ведь я ею почти не занимался!

До начала охоты удалось еще раз убедиться в ее удивительных способностях. Шла уже середина августа, и вполне мог вылезти обильный слой груздей — надо было проверить. Конечно, и Лерку взяли с собой. Надо пояснить, что мне предстояла неожиданная срочная командировка на завод, где заканчивали монтаж нашего опытного образца, и вернуться я рассчитывал лишь в обрез к открытию охотничьего сезона — сразу махнуть в отпуск. Так что проверить хоть раз Лерку в лесу было бы очень полезно. Хотя и рискованно: встреча с шумным тетеревиным выводком могла слишком разгорячить молодую собаку и вывести из-под контроля. Так ведь мне в современной жизни то и дело приходится рисковать — темп, темп заставляет, не дает времени на взвешенные раздумья. Привык принимать решения второпях, хотя понимаю — привычка не из лучших…

В деревне мы остановились у ворот большого дома-пятистенника (сразу видно: живут хозяйственно, корова есть) купить молока. Лерка тоже выпрыгнула из машины. Откуда ни возьмись, три кобеля, один другого шикарнее — черный — чистокровный мохнатый «дворянин»; белый — ушка вострые, хвост тугим бубликом; рыжий — разбойного облика, поджарый, с огненным оком. Этот прибежал последним, но держался типичным неформальным лидером, на: черного рыкнул, белого молча оттеснил. Я поначалу испугался за нашу красотку, зная ее храбрость. Но к немалому удивлению, посреди трех великолепных мушкетеров она держалась независимо и манерно, как принцесса цирка. Аи; да Лерка-манерка, знай наших!

Мы разбрелись по старому редкоствольному березняку, пронизанному рассеянным солнечным светом августа. Понизу краснело много поспевающей костяники, и, видно, на нее-то привела свой выводок тетёра-рябка. Когда молодые петушки и курочки стали вырываться у Зойки из-под ног, она испуганно завопила:

— Ой, папа! Кто это?

— Замри на месте! — крикнул я в ответ. — Не шевелись! Выводок тетеревиный, пустим Леру...

А та уже мчалась на шум. Вдруг с ходу как бы осадила на задние лапы — мощный запах скопища птиц ударил ей в чутье.

—Тихо, тихо, Лерочка,—повторял я, как заклинание, стараясь успокоить ее и себя. — Не волнуйся, они уже улетели... Ну-ка, поищи немного, поищи на всякий случай, может, какой самый робкий засиделся?..

Она, туда-сюда коротко метнувшись по траве, в которой только что сидели птицы, вдруг обожглась о горячую струю, осеклась. Стала переступать с опаской и несколько раз оглянулась, будто хотела удостовериться, что я не бросил ее перед лицом какого-то необычного, важного и пугающего ее события. Сделала еще несколько шажков, картинно-высоко поднимая в траве ноги, словно цирковая лошадь на манеже, и замерла, напряженно вытянув хвост-перо, так что солнечные лучи эффектным контражуром просвечивали его серебристый подвес. Неужели вся эта красота — ложная? Стойка по пустому насиженному месту. Просто не верится...

Нет, умница моя Лера не ошиблась: отбившийся от гнезда молодой петушок не посмел удрать вместе со всеми и теперь возник из травы, словно из-под поверхности воды, ровно в двух шагах перед Зойкой. Испуганно взлетев, он одиноко заторопился в сторону ближайшей чащи.

—Ах! — обмерла дочь.

Но как раз о ней я совершенно забыл в ту минуту — весь был в напряженной готовности, не отрывая взгляда от Леры. И как только птица вынырнула впереди, а Лера от неожиданности на миг присела, рявкнул во всю глотку:

—Назад! Лежать!!

Она так и брякнулась на бок, будто небом пораженная, задрав кверху лапы в оторочке аристократических кружев. На это и был расчет в рискованном эксперименте, на знание ее характера: гаркну, напугаю — осажу! И не ошибся — удалось, сработала Лерочка по тетереву. Теперь остались детали, а это... Ха, детали мы доведем уже на охоте, в процессе «пусконаладных работ» — у нас на службе половина дела на том держится.

—Но как же он тут сидел, ведь я прошла и чуть не наступила! — делая круглые глаза на смуглом кругленьком личике, твердила свое Зойка.

А Лера чувствовала себя героиней дня. В машину я не мог ее зазвать. Все уселись и ждали — она крутилась поодаль, не хотела приближаться.

— Миледи, карета подана.

Она сунулась носом в траву, как будто нашла что-то чрезвычайно интересное, а сама косилась исподлобья на меня — наблюдала снизу, что собираюсь предпринять.

—Вас что, не устраивает предпоследняя модель «Жигулей»? Или вы просто не желаете слушаться, моя прекрасная леди? Ай-яй-яй, какая капризная собака. Утром сама прыгнула на сиденье, знала, негодная, что повезут гулять. А сейчас не желаете! Ну, хорошо, тогда мы сгребем вас в охапку вот так,— она обреченно свесила ноги и не сопротивлялась, — и подтащим к машине вот так. Можете считать мое поведение не насилием, а услугой, я за вами ухаживаю... — Но и опущенная наземь, так что передние лапы возлежали на пороге кабины, она оставалась неподвижной, только уныло оглядывалась по сторонам. Вот же актриса!— Рраз-два! — я решительно впихиваю ее под зад в машину. Зоя капризно отстраняет подружку рукой: «Чего прижимаешься, без тебя жарко!» Лера недовольно бурчит, укладываясь на мягком сиденья поудобнее.

Талант наша Лера, талант истинный! А таким натурам: все мелкие недостатки прощаются. Это уж обычно: в быту они, особо одаренные, неудобны для окружающих, даже порой неприятны. Кто-то болезненно тщеславен, другой безапелляционно самоуверен и груб, третий неприлично жаден — случается всякое. Наша восходящая звезда трусовата и очень уж себе на уме, сложный характер. Но — талант! И он все искупает.

Из последней командировки я прилетел рано утром. По обычаю в спешке, все «на инфарктном уровне» (этот вечный темп меня угробит!), успел оформить отпуск, переругавшись и с шефом, и в бухгалтерии. Вечером собирал охотничьи доспехи и припасы, готовил машину. В ночь вырулил.

Мне очень нравится местность, в которую мы приехали. Тихий безлюдный край, укромные хлебные поляшки, затерянные посреди березняков и осинников с редкими сосновыми гривами, перемежающиеся с опустевшими к сентябрю лесными покосами. Эти покосы мудреными березовыми кружевами тянутся и километр, и другой, убегает куда-то травянистая колея, петляет меж лиственных перелесков, за, каждым поворотом словно открывается новая гулкая зала брошенного дворца — на полу ярко-зеленый ковер отавы, стены отделаны берестяным мрамором, потолки удивительно сини; скоро эти стены раскрасятся росписью позолоты, а зеленые паласы по краям закатают, обнажив паркет цвета палой листвы. Там и здесь на пожнях дремлют хмурые массивные зароды сена, изредка попадаются опустевшие станы покосчиков: мощные обгорелые рогули кострищ, остатки крытых толем балаганов или сумеречные шалаши с просевшими после дождей хребтами из потемневшего сена; рядом повешен до будущего лета закопченный чайник, брошены развалившиеся от рос кирзовые сапоги... Идешь, идешь себе, бредешь, и обязательно в конце пути начнет золотеть сквозь березовые стволы, лес расступится я откроет пожелтевшую ячменную полосу или овсы впрозелень.

В первый раз мы с Лерой вышли рановато после полудня, солнце еще знойно палило, рубаха сразу взмокла, даже сердце с непривычки покалывало. Но я больше не мог усидеть на стане. Мы шли по дорожке, Лера оживлённо шумела в чаще неподалеку, то и дело выскакивая на открытое место, чтобы не потерять меня, бегала вдоль колеи взад я вперед — искала лужицу. И тут меня пронзила совершенно неожиданная догадка: а вдруг она... боится выстрела?! Да-да, коли показала на летних выездах почти зрелую работу, а хозяин ее продал. То-то и врал настойчиво, что не бывал с ней в поле прошлой осенью! Вполне, вполне возможно: бабахнул неудачно у ней над ухом, а при ее трусоватой натуре... Елки зеленые, неужели?.. Я до последнего суеверно боялся признать возможность полного счастья.

Но все вышло именно так, как грезилось мне в самых смелых мечтах. И выводок пестрым фонтаном взбрызнул на фоне светлых березовых стволов... Счастливейшие долгожданные моменты. И выстрела, первого моего дуплета, она вовсе не заметила, увлеченная охотничьим азартом, напрасным оказалось и это последнее тревожное предчувствие. Все складывалось как нельзя лучше в нашу первую «медовую» зорю. А еще говорят, что на свете счастья нет. Неправда, случается! Надо лишь уметь поймать его за хвост — не отложить на завтра, не просчитаться и не побояться необходимого риска.

Вечером я постелил ей у костра добрую охапку сена, и вот она, прежде чем лечь, так старательно взбивала его передними лапками, так долго кружилась, догоняя собственный хвост, — умора! И наконец, глубоко вздохнув... грохнулась рядом на голую землю, как мешок с кеглями. Промахнулась! Есть она почти не стала — это у них обычай в начале сезона: сбрасывают лишний вес. Спать мы легли рядышком под душистой копной, почти в обнимку.

Лера взрослела на глазах от выхода к выходу. Взор у нее приобрел выражение устремленной зоркости, уши слегка приподнимались в настороженной готовности, изменялась вся ухватка. И с каждым успехом росло в ней чувство собственной значимости. К примеру, могла уже лишь покоситься в мою сторону (как тогда над миской!), когда я, свистнув, указывал рукой, где надо поискать следы, и продолжала заниматься тем, что считала более интересным. Наверное, и насмехалась про себя: «Чего вмешивается? Будто я сама хуже чую, где чем пахнет». Да-да, мне иногда стало казаться, что она просто забывала про меня, увлекшись собственной охотой. Рано, рано вам, маэстро, зазнаваться! Впрочем, возможно, эта самоуверенность — от породы. Недаром старые собачеи говаривали: «Пойнтер работает на хозяина, а сеттер—на себя». Я замечал, дирижеры тоже бывают разные по характеру: один сам забывается в звуках оркестра, а другой явно больше старается на зрителя... Но это все были попутные размышления. А главное, охота продолжалась успешно, и счет нашим победам множился.

К исходу второго дня Лерка уже не мельтешила в лесу, как угорелая, не взбрехивала перед выходом в нетерпении. Нет, она стала удивительно мудрой и спокойной. Бегала умненько, а не напролом. На развилке дорожек подождет, чтобы убедиться, куда я сверну. Прежде чем сунуться с межи в заросли, остановится, понюхает туда и оглянется на меня: настаиваю я или не очень? К командам стала относиться, скажем так, аналитически — мол, исполнять ли, есть ли резон-то? Несколько раз случалось: я ей укажу в кусты — сделает вид, что направилась туда, а сама вильнет вдоль чащи.

— Эгей, подружка! По обочине я и сам могу прогуливаться, давай-ка работать добросовестно, ищи, ищи! — Но и к любимому словечку стала относиться без вдохновения. Приходится возвысить голос на полтона: — Я кому сказал? Кончай сачковать!

Тогда она вдруг припадает грудью к земле и, вывернув переднюю лапку кверху подушечками, начинает что-то увлеченно выкусывать между пальцами. «Не видишь — занята?»

Уже в темноте, на стане, я сновал от машины к костру и нечаянно задел ее, лежащую на своем сене. Лера... зарычала— я даже вздрогнул от неожиданности! Нет, не по-настоящему злобно — скорее только выразила неудовольствие: «В чем дело, в конце-то концов! Работаешь, работаешь весь день, как проклятая, и вечером покоя нет...»

—Извините, Калерия Эдуардовна, простите великодушно! Темно вокруг... — Она еще что-то проворчала про себя, снова устраиваясь на сене. — Почему Эдуардовна, вы спрашиваете? — дружелюбно продолжал я беседу. — Ну как же, ведь отцом вашей породы был сэр Эдуард Лаверак. Если уж совсем торжественно, то — Калерия Эдуардовна Еремина-Лаверак. Еремин — это, сударыня, моя фамилия. А так как вы проживаете в моей семье и на моей площади, то... Вы не возражаете, я надеюсь?

Так я легкомысленно болтал, занимаясь обычными хозяйственными делами у вечернего костра. Но если откровенно, это ее рычание было оскорбительно. Все-таки я ее содержу, худо-бедно кормлю, приставил к делу. Эх, совесть твоя легавая! Нет, Бой ни при каких условиях себе подобного не позволил бы. Настроение вечера было испорчено. Признайтесь сами, друзья, разве не обидно, когда на тебя рычит любимая собака?.. Любимым-то, впрочем, был и остался Бой. Я еще не предполагал, как будут разворачиваться события завтра.

А события приняли оборот вовсе непредвиденный: Лерка вообще работать отказалась. Когда я собрался, поднялась неохотно и лениво затрусила впереди по колее. Сколько я ни пытался согнать ее с дороги, как ни призывал «ищи» — ноль эффекта. Стоит и смотрит на меня безучастно, потом вовсе отвернется в сторону — надоел, дескать, со своими бесконечными нравоучениями. Чище того забежит вперед я начинает расчищать лапами местечко под комлем дерева, уляжется и примется вылизывать свой роскошный блюбельтон, выдирать зубами колючки. Ну что ты с ней будешь делать! Я все больше закипал, все выше забирал тон, пока вовсе не сорвался:

—Я тебе покажу, кто из нас хозяин, а кому положено слушаться! — Под руку попался добрый «аргумент» — черемуховый прут. — Ишь, маркиза, инфанта, работать ей не хочется! А жрать хочется?! Собака ты, тварь, стерва, а не вельможа!

Она вяло уворачивалась от прута, в выражении морды появилось что-то чужое и дикое, оскаленное... Я в сердцах отбросил хлыст, плюнул и, круто повернувшись к ней спиной, зашагал прочь, не оглядываясь. До чего дошло, вздумала ставить условия, хочет — не хочет, прискучила ей, видите ли, охота. А мне еще не прискучила! Слишком много о себе возомнила. Да ты просто нуль без меня, пропадешь тут ни за что, со страху околеешь!.. Скрывшись за поворотом дорожки, оглянулся — светло-серое пятно свернувшейся клубком собаки виднелось сквозь ветви на том же месте, где я ее бросил. Вот даже как! Оскорбилась. Ничего, я тебя проучу, сама на брюхе приползешь, как миленькая... И специально, чтобы сбить ее со следа, прыгнул с дороги в чащу, стал быстро удаляться в сторону, обходя вокруг злополучное место. Так мы с нею совершенно разругались.

Конечно, мое поведение было отвратительным. Бить собаку... Наказание не запрещает ни одна инструкция по обучению легавых, и не только же как символы существуют ременные плеточки. А я никакой не бог всеблагий — простой живой человек, я как все грешный, только перед Лерой напускаю на себя «всевышний» вид. И все же чувствуешь себя после такого мерзко. Даже как-то самого себя становится жалко. Так мечтал об этой охоте, рвался, нервов и машины не жалел. А она — какие вселяла надежды, сулила радости! Ведь может, может же, подлая. Не желает, моду забрала делать только то, что самой нравится. Если сейчас ее не пресечь, зайдет далеко — никакими силами не исправить! Тогда уж точно: условный рефлекс...

Тем временем я, замкнув круг, вернулся на дорожку, но по другую сторону от брошенной собаки, оказавшись между нею и станом. Сел отдохнуть на пень. Наверное, Лерка уже перепугалась одиночества и отправилась догонять. Чего доброго, действительно проскочит мимо моей «скидки» и упорет по колее черт-те куда — ищи ее тогда, негодяйку! Пока шел лесом, я слегка охолонул от возбуждения, хотя злость не вся перекипела. Все же стал оценивать события разумнее. Нет, нельзя допустить, чтобы еще и потерялась. Я взял ружье, поднял вверх стволами и с небольшим промежутком поочередно нажал оба спусковых крючка — дважды громко бухнуло на всю округу.

Вскоре Лера показалась из-за поворота. Трусила по колее, вяло перебирая лапами, причем как-то боком — задняя половина туловища заметно выглядывала из-за передней. Подбежала — в глазах неподдельная радость, хвост оживленно помахивает (ага, все-таки напугалась!), словно между нами ничего особенного не произошло.

— Добилась, получила свое? — сурово спросил я. — За дело. Ну, ладно, пошли домой, все равно сегодня охоты не будет.

Я направился вперед, а она так и волоклась сзади, заметно отставая. Что ж, за два дня могла устать, хоть и не до такой степени. Больше тут симуляции, лживость у нее в натуре, это бесспорно. Но тяжеловата — ишь, разожралась! Ладно, устроим дневку. У самого тоже ноги что-то стали, запинаться за каждую кочку...

День, который мы в бездельи просидели на стане, выдался таким, словно отлучился из хрустальной сказки — сплошная сине-белая лепота вокруг, теплынь и шелест берез. Редкие желтые листки слетали на землю. Там и здесь проглядывали зарумянившиеся верхушки молодых осин. Самозабвенно копошились мураши и паучки, синицы звонко посвистывали в пустом воздухе. Настоящее наше бабье лето первых дней сентября. С утра я копался в автомобиле — с ним работа всегда найдется. А Лера как упала с вечера на свое сено, так и лежала, свернувшись калачом, упрятав, нос и не меняя позы. На нее сыпались искры, но она головы не подняла, лишь порой сердито ворчала сама с собой,, а то вдруг принималась крупно дрожать, хотя день был теплый из теплых. На еду смотреть не хотела, пришлось кормить ее, как больную, с ложечки. Я подносил мелкие кусочки сала и колбасы к самому носу, уговаривал, ласково упрашивал, она нехотя размыкала рот, будто через силу, и подбирала их, не дотрагиваясь до ладони. Съела три или четыре, пятый вывалился у нее из-под брыл. При этом она тихо, но с угрозой зарычала: «Отстань. Привязался...» Я инстинктивно отдернул руку.

И еще мой Андрон Кожека, неисправимый «технарь», упрекал меня: «А ты сам ее кормишь?» Отлично она разбирается, кто ее кормит, а кто истинный хозяин, дешевого авторитета здесь не завоюешь. Ольга кормит ее с первого дня, так Лерка и ее не больно уважает. Никого она не любит: слишком умна. И этот постоянный взгляд — с раздумьицем... Сознание преобладает в ее поведении над чувствами привязанности, благодарности. Собака без преданности в сердце — странное произведение природы, чушь какая-то... собачья.

«Сознание — эк, куда тебя занесло, психолог сеттериный! — представил я вдруг своего Андрона в курилке.— Какое же может быть сознание— то есть разум — у животных? Для этого нужна речевая система, еще старик Павлов доказывал, великий физиолог». — Давненько не брали, мы в руки Павлова... А ты, милый, смог бы одними рефлексами объяснить феномен, который свернулся вон там на сене и весь день меня не замечает? Сравнил бы добрейшего Боя с этой интеллектуалкой, сразу б заговорил по-другому. — «Возможно, поведение твоей Леры определяет порода — направленно сформулированные генетические свойства?» — Ха! Порода у Лерки и Боя одна. Чего точно нет у моей прекрасной Калерии, так это совести, никогда она ее не мучит, увы. И посещает меня порой пугающая догадка: неужели постигла, что я никакой не бог, а обычное суетное существо, захватившее власть...

Пощупал Леркин нос — он был совершенно сух и горяч. В самом деле, что ль, заболела? Только этого мне не хватало.

Нос оставался сухим и на следующее утро. Ситуация грозила принять драматический характер. В конце концов надо решать: или отдохнем и потихоньку возобновим охоту, или убираться домой — что же тут буду возле нее сиделкой терять драгоценные отпускные деньки! Рассудив так, я стал после обеда собираться в лес.

Никакого оживления в Леркиных глазах. Мм, настораживает... Прищелкнул ее на поводок и с некоторым усилием приподнял — поплелась позади шагом, явно по принуждению. Так мы прошли с километр, выйдя на невыкошенный покатый склон, окруженный молодым осинником. На опушке лежала удобная деревина, и я присел обдумать, как вести себя дальше. Лерку отстегнул, она легла рядом.

Вдруг подняла голову, жмурясь, как от яркого солнца, стала ловить шевелящимися ноздрями слабые токи воздуха. Привстала над землей на передних лапах — все больше интереса в глазах. Отошла в сторонку... Ага, я же говорил, что все образуется, стоит ей немного отдохнуть. Ну, переиграла маленько моя актриса, увлеклась... Кто-то набродил на краю осинника, и Лера, все заметнее оживляясь, начала обнюхивать опушку, хвост .принялся выписывать обычные в таких случаях вращательные движения. Конечно, это старый одинокий петух вышел покормиться из чащобы. Я поднялся, приготовил ружье. Лера, словно опытнейшая специалистка, бросила копаться в следах и, заведя широкий круг по всей поляне, перехватила верховую струю, пошла прямым ходом.

Она вела горячо, с напором, но кто-то впереди резво убегал, оставляя сильный пьянящий запах. Лерка даже пыталась перейти на мах, но рослая огрубевшая трава сопротивлялась и не позволяла. Я и то запыхался, поспевая следом с ружьем наперевес. Так мы пробежали метров сто, меньше, и смутное подозрение зародилось во мне, но азарт охоты не давал ему оформиться. Наконец, впереди раздался непривычно басовитый гул крыльев, и с дальнего края некоси поднялся... огромный глухарище! Чего стоили мои тетеревиные заряды в стволах против такой махины — два жалких хлопка прозвучали совершенно бессмысленно, и вскоре все стихло. Я стоял, переводя дыхание и костеря себя на чем свет стоит: не сообразил, старый валенок, что собака идет по глухарю! Ведь можно было на ходу переложить патроны, такую добычу упустил. А Лерка-то, Лерочка-собаченция, как выдала глухаришку, будто век только этим и занималась, молодчина! Кстати, где она?

Я оглянулся и увидел чуть в стороне свою собаку: она неподвижно валялась в траве на боку, отбросив деревянно вытянутые лапы. Картина была до того неожиданна и неестественна... Жуткое предчувствие резануло по сердцу. Я бросился к ней, пал на колени. Нет, собака была жива, она заметно поводила боками. Но разбухший язык безвольно вывалился на траву, в стеклянных глазах не светилось никакого выражения. Смотреть на нее было страшно…

На стан я принес свою Леру, словно малого ребенка, на руках. Кое-как покидал в «Жигули» имущество и в тот же вечер укатил домой.

Утром старый лысый, с выпуклыми глазами диабетика, врач ветлечебницы, осмотрев и обслушав ее, пожал плечами и задумчиво проговорил:

— У собаки тяжело поражено сердце.

— Как—сердце? — Меня поразило само это слово применительно к Лерке. — Инфаркт, что ли?..

— Не исключено. Детренированность в городских условиях, потом внезапная нагрузка. С каждым может случиться.

Я, я во всем виноват! Конечно, обязан был подготовить ее к сезону, как следует погонять на воле. А мне все некогда, все темп, темп, более важные дела... Я только сам виноват — не поверил ей на охоте, даже мысли не допускал, что может устать, серьезно заболеть. «Хитрая», «актерка», «бессовестная»... Обижался, себя пожалел из-за пропадающей охоты! А у нее болело сердце. Сердце у нее страдало, сердце... Только ничего не умела объяснить, да и сама, конечно, не понимала, что с нею происходит. И как же я мог на нее обижаться — все знающий и понимающий, самоуверенно убежденный, что разбираюсь в самых тонких тайнах ее темной безъязыкой души!

Я виноват — ибо мы в ответе за все существа, которые приблизили к себе, отучив от вольной самостоятельной жизни, поставили в зависимость от собственных прихотей. А они — живые, они доверились нам целиком и до конца.

Лера выжила, но осталась инвалидкой. Она тихо и одиноко лежит теперь дни напролет в своем темноватом углу прихожей, даже запахи и звуки общего ужина ее не интересуют. Шерсть у нее стала мутная, старая. Я вывожу ее в положенные часы на прогулку — по лестнице спуска медленным шагом, поднимается еще труднее, переставляя лапы одну к одной к громко дыша. Она всего боится, сморит вокруг бессмысленным взглядом. Во дворе ей никто не нужен, на приближающихся ребятишек рычит, вздергивая губы, и я не спускаю ее с поводка. Стала злой и угрюмой, неприятной в домашнем общении. Так мы с ней теперь и живем.

— Зачем же ты ее держишь? — спросил как-то Андрон Кожека. — Можно отвезти в лечебницу и попросить их. Есть законные медицинские средства.

Но я не могу этого сделать. Не могу, и все тут. Значит, такой мне достался крест — жить с нелюбимой собакой изредка ловить на себе ее неподвижный взгляд исподлобья, как будто укоряющий за все - страдания, на которые я ее обрек. Наверное, это нужно нам, чтобы напоминать и предостерегать — по отношению к другим. Ольга никаких разговоров о Лере со мной не затевает. Видимо, поняла мое состояние. Я, только я сам виноват во всем — я, человек, взявший на себя ответственность за все живое планете.

Может, я и человек — лишь в той мере, в какой чувствую за собой эту вину и ответственность...