КРУТОВСКАЯ Е.А.

РУЧНЫЕ ДИКАРИ

Волчик

«Большой дикий пес, ведь волк—

просто дикий пес...»

Э. Сетон-Томпсон.

В распахнутое окно доносятся веселые детские голоса, взрывы звонкого хохота …. Это мои ребята Итка и Люся, приехавшие к нам на летние каникулы, играют со своим приятелем — волком.

- Дети и волк?

- Да.

- Настоящий волк?

- Самый настоящий. Чистокровный. Посмотрите на этот пушистый, опущенный книзу хвост, на большую лобастую голову с чуть косо поставленными светлыми глазами, на великолепную черную гриву — и вы сразу увидите, что перед вами не овчарка, не гибрид волка и собаки, а настоящий да к тому же еще, выражаясь по-охотничьи, матерый волчище.

— И этот зверь играет с вашими детьми? И вы это разрешаете?

— Пробовала не разрешать. Но не так-то просто запретить приказом старую дружбу! Да и не думаю, чтобы для моих ребят игра с их серым приятелем была опаснее, чем для иных игра с молодой плохо обученной азартной овчаркой.

...Вот Итка бежит вдоль блока, е Волчик, гремя цепью, гонится за ним, настигает, настиг... Грозно оскалив пасть, прыгает на Итку, валит...

Все это: и погоня, и борьба — только игра, и Волчик ни на секунду не забудется, не сомкнет свои острые клыки на детской руке плотнее, чем положено в игре...

Теперь Икта залез в волчью будку (воображаю, в каком виде будет его костюм) и, встав на четвереньки, рычит на Волчика, а Волчик, помахивая по-собачьи хвостом, лапами старается его оттуда выцарапать. Подбежала сзади Люлька и тянет Волчика от будки за пушистый хвост.

Волчик обернулся, заворчал, но Люлька не выпускает хвоста из рук, тянет изо всей силы, и Волчик покорился, добродушно осклабясь, «разрешает» себя тащить...

Огромный зверь с белыми клыками, которые, шутя, дробят кости.

Для кого — зверь, а для моих ребят — просто большой добрый» пес...

В мае 1956 года я села в автобус «Красноярск — Лалетино» с маленьким коричневым щеночком за пазухой. Больше всего он был похож на меховую рукавичку-мохнашку. Никто из пассажиров автобуса не подозревал, что эта забавная живая рукавичка, копошившаяся и повизгивавшая у меня за пазухой, — волк.

— Где вы подобрали такого смешного кабыздоха? — спрашивали меня.

— Какой тебе кабыздох! Это же породистая овчарка! — утверждали другие.

В автобусе я никому не призналась, что везу волка. Но на своем производстве, в управлении заповедника, похвасталась: вот, мол, глядите все: у меня волк! Увы! Меня подняли на смех. В волка с рукавичку никто не верил.

Впрочем, и сам-то волк еще не знал тогда, что он — волк. Моей задачей было воспитать его так, чтоб он, и став взрослым, никогда не почувствовал себя волком — хищным зверем, врагом человека.

Не могла я подозревать в тот памятный весенний день, сколько разочарований, волнений и тревог принесет нам с Джемсом живая рукавичка, пригревшаяся у меня за пазухой. Но все равно, даже если б я знала, как будет, это ничего бы не изменило. И я ничуть не раскаиваюсь, что взяла Волчика. Говорят, трудный ребенок для матери — самый любимый. Так и Волчик.

Взяла я Волчика еще слепым — только на второй день у него открылись глаза. Лакать он не умел — пришлось кормить его из соски.

Когда коричневый щеночек превратился в большого могучего зверя, мне и самой не очень верилось, что это про него я писала в своем рабочем дневнике: «Глаза у Волчика открылись совсем, но они все еще мутные, и смотреть на белый свет ему трудно. Передние лапки еще кое-как ходят по полу, но задние безнадежно разъезжаются. Круглое пузико — слишком тяжелый груз для совсем еще слабых лапок. Зато черный носик уже отлично умеет различать запахи.

Когда очень проголодается, а есть не дают, волчонок начинает сосать мой палец. Сосет долго, старательно, сделав язык трубочкой, сморщив нос, вкусно причмокивая, постанывая. Когда же я отнимаю палец, на губах у волка вскипает пузырек.

Кошка Кисанка на него шипит. Наши Рыжики — две маленькие собаченьки Ю и Тымой — к нему даже близко не подходят. По-видимому, у них возникают какие-то смутные подозрения на счет его особы...» Обычно волчат выкармливают под собакой: собачье молоко по своему составу близко к волчьему. Но у нас не было тогда собаки, которой можно было бы поручить воспитание нашего питомца, а коровье молоко волчонку не подходило.

Ох, и помучилась я с ним!

Нянчилась со зверенышем, как с ребенком. И жалко мне его было и обидно. Все смеются:

— Эх ты! Подумаешь, проблема — выкормить волчонка, уж, кажется, чего проще, а у тебя не получается.

И верно, не получалось. Волчик рос несчастным взъерошенным заморышем и постоянно болел.

Из выводка в 7 волчат, приобретенных краевым музеем (откуда получили мы Волчика), выжило 5, в том числе наш Волчик. Два волчонка погибли в самые первые дни. Зато те четыре, что уцелели, развивались гораздо лучше Волчика. Я приходила в музей сравнить наших воспитанников и завидовала — какие крепыши Саян и Мазепа по сравнению с Волчиком.

Волчик с самого начала был самым слабеньким из пятерых. Да и кормили своих питомцев «музеяне» куда лучше, чем могли кормить Волчика мы. Молоко у них было всегда свежее, а нам приходилось возить его за 7 километров по жаре. И мясо они на волчат получали, и другие продукты.

Волчик никак не желал становиться вегетарианцем. Обычный собачий рацион его не устраивал.

Бедный «пузо-пузырек», как мы его прозвали в ту пору за круглый раздутый животик. Такой редкостью было для него блаженное чувство сытости!

.. Когда нашему зверю было два месяца, он однажды съел. Кого бы, вы думали?

Красную шапочку!

Да, да, на самом деле. Серый волк съел Красную шапочку. Ну, скажем точнее: не Красную, а Синюю. Вот как это вышло.

Волчик повадился таскать у моей дочки Люльки игрушки. Игрушки жили у Люльки в тумбочке возле кровати. Первую игрушку — резиновую лягушку с пищалкой — дала Волчику сама Люлька. Он бегал с ней в зубах по всему дому, прятался под кроватями и сердито рычал на нас, когда мы пытались отнять у него «добычу» Лягушка пищала на весь дом… пока вдруг не исчезла бесследно. Следующей жертвой был резиновый утенок. Он утащил его, растерзал и съел.

А потом он выкрал из тумбочки и любимую Люськину куколку — резиновую девочку в синей шапочке Люська в страшном волнении прибежала звать меня на помощь. Было ясно, что Синюю шапочку постигнет та же участь, что и утенка с лягушкой.

Я вытащила зверя из-под кровати, куда он забился со своей новой добычей, и попыталась силой разжать ему челюсти. Не тут-то было! Волчик рычал, жалобно взвизгивал, отбивался лапами, но куклы не отдавал, сжимая ее в зубах поистине мертвой хваткой.

— Тащи скорее блюдце с кашей, — скомандовала я

Люська притащила блюдце. Мой расчет был таков: Волчик, увидев кашу, бросит куклу, и Синяя шапочка будет спасена. Волчик действительно перестал рычать, с жадностью уставился на блюдце с кашей и... ой! Два судорожных торопливых глотка и — Синяя шапочка была проглочена. Покончив с куклой, Волчик ринулся к каше, и она так же молниеносно исчезла в волчьем брюхе...

Люська была так потрясена случившимся, что даже не заплакала.

В саду, куда мы стали выпускать Волчика, когда он подрос, жил у нас в то лето ручной журавль Журка — большая, сильная, не по-птичьи умная птица.

Журка, совершенно не боявшийся собак, испытывал перед Волчиком панический страх. Заметив журавля, Волчик бежал на него, опустив голову к земле. Журка, испуская тревожные крики, пускался наутек, хотя одного удара его сильного клюва было бы достаточно, чтоб надолго отвадить волчонка. Мерной волчьей побежкой, все так же опустив голову, Волчик устремлялся в погоню и гонял несчастного длинноногого великана, пока я не приходила Журке на помощь. Это была не игра, это была ОХОТА ЗА МЯСОМ. И, вероятно, птица инстинктивно угадывала в маленьком щенке свирепого хищника.

Угадывал в Волчике хищника, исконного лошадиного врага, и наш конь — пегий монгольчик Горбунок. Завидя Волчика, Горбунок, громко всхрапывая и топоча, кидался на него.

Только Рыжики скоро привыкли к Волчику и смирились с его присутствием в доме совершенно. Волчик заигрывал с ними, таскал их за хвосты, но из повиновения у них не выходил: стоило собачонкам тявкнуть на него, как он разом стихал и начинал к ним подлизываться.

Половина наших бед с Волчиком и тогда и позже происходила оттого, что нам редко удавалось накормить его досыта. Он рос, аппетит у него был волчий, и, чтоб утолить этот аппетит, нужно было мясо, много мяса. На наших супах и кашах (к хлебу он привык много позднее). Волчик был всегда голоден, а голод — плохой помощник воспитателя, особенно, если речь идет о приручении хищника.

Часто, когда у нас не оказывалось для Волчика ничего, кроме надоевших ему пшенной каши и хлеба, столбисты приносили нашему зверю роскошное угощение — мясной суп, колбасу и непременно желали скормить ему все это сами. В результате Волчик стал бегать за чужими.

Нередко он удирал из сада, чтоб завести новое знакомство, или «на охоту». Повадился бегать к ручью охотиться на... навозных жуков. Ловил кузнечиков и с жадностью поедал их. Начал промышлять и на помойках.

После «охот» Волчик деловито бежал домой, опустив голову к земле. Убежать бы он, пожалуй, никуда не убежал, но мы боялись, что кто-нибудь его утащит, и каждый раз, когда он исчезал из дома, у нас поднимался переполох. Однажды Волчик терялся целый час. Мы переполошились, звали, бегали по лесу, а потом видим: вылез из-под смородинного куста в саду и зевает... Иногда кричу его, ищу повсюду, а он на моем следу и караулит меня.

В конце концов, мы решили, что «цепь нужна такому псу», и посадили Волчика на цепочку во дворе. Против ожидания, он легко привык к цепочке и даже, кажется, не очень скучал. Потом, когда нам пришлось посадить его на цепь уже «навечно», я радовалась, что мы приучили его к цепи в таком раннем возрасте взрослый, он не смирился бы с внезапной потерей свободы так легко.

В августе на Столбах проходили сборы инструкторов-скалолазов Участники сборов получали хороший паек, в состав которого входили, между прочим, мясная тушенка и колбаса Волчику, хотя он и не был инструктором-скалолазом, тоже «отпускались» колбаса и тушенка Он отъелся, и это сейчас же сказалось на его поведении. Наш зверь стал веселым, ласковым, сделался податливее на дрессировку.

Говорят, что волки жадны. Мне кажется, это не совсем верно. Волчик был жаден только пока не наедался. Насытившись, он совершенно переставал интересоваться своей чашкой и позволял доедать остатки ужина кому угодно. Он никогда не был «собакой на сене».

К сентябрю Волчик перелинял в зимнюю шерсть, стал красивым, пушистым.

Каждый день теперь мы брали его гулять в лес. Сначала на поводке, а потом я стала приучать его ходить со мной без поводка, на невидимой веревочке», и прибегать по команде «Ко мне». Роль невидимой веревочки играло у нас какое-нибудь лакомство — кусочки сырого мяса или сахар, которые я припасала в кармане. Всякий раз, когда Волчик подбегал ко мне на зов, я давала ему в награду кусочек, и уже скоро невидная веревочка действовала отлично. На прогулке Волчик почти не отходил от меня. Иногда только вдруг вспомнит про свои любимые свалки на базе, «возьмет ноги в зубы» и пустится бежать по тропе. Но, пробежав немного, обязательно спохватится (колбаса-то в кармане) и вернется назад. С нами ходили в лес и два лосенка: Елочка и Светик. И иногда бывало так: иду я по тропе, Волчик, опустив хвост, плетется сзади, принюхиваясь к лакомому запаху колбасы, и вдруг вдали — заливистая песня — звук колокольчиков. Это лосята отстали, а теперь им вдруг захотелось пробежаться. Дуэт переходит в трио — Волчик (и у него на ошейнике колокольчик) тоже побежал, спасаясь от острых копыт. Но прежде, чем он догнал меня, на нас вихрем налетают лосята. Волчик, поджав хвост, прижав уши, припадает к земле, лязгает зубами; Елочка слегка ударяет его копытом и выносится вперед. За ней, раскачиваясь на бегу, как игрушечная лошадка-качалка, поспешает второй лосенок — Светик. Обогнав нас, лосята останавливаются где-нибудь в сторонке и с удовольствием отпыхиваются.

Я подзываю Волчика и даю ему кусочек колбасы, чтоб загладить обиду.

Ох, уж эти лосята! Много они испортили крови бедному зверю…

В начале зимы был такой момент, когда я было совсем отчаялась в своих воспитательских талантах и даже стала подумывать передать Волчика в какой-нибудь зверинец: не могу справиться со зверем — и все! Причиной всех бед опять-таки было недоедание.

Волчик стал свиреп, пустую чашку чуть тронешь, хватал зубами, отказывался отдать, а когда я приходила с полной, вырывал ее из рук, разливал суп, рычал. В конце концов нам пришлось кормить его вдвоем: Джемс оттаскивал Волчика за цепь, а я ставила в этот момент чашку.

Чем дальше, тем хуже. Однажды Волчик даже цапнул меня. Как-то Волчик рявкнул на меня. Я рассердилась и сильно ударила его по носу. Он взревел, глаза зажглись зеленым огоньком, зубы защелкали... Я не выдержала характера и отступила. Не убивать же зверенка до смерти!

Однажды, когда я была в городе, Волчик цапнул Джемса, когда тот брал у него пустую чашку, чтоб принести ему еду. Джемс вспылил и стукнул его по голове черенком лопаты. Волчик упал. Вскочил и снова прыгнул на Джемса. Тот ударил еще раз изо всей силы, и Волчик остался лежать на снегу.

Очнувшись, он уполз в свою будку и до утра пролежал там, грозно рыча, стоило Джемсу приблизиться.

Джемс встретил меня смущенный: мир с Волчиком был кое-как восстановлен, но мысль, что он едва не убил зверя, не давала ему покоя.

- Знаешь, — признался он мне, — а ведь я понял, что никогда не смогу его убить, — жалко!..

Я боялась, что Волчик затаит зло на Джемса и отомстит, но, как ни странно, произошло обратное — Волчик неожиданно привязался к нему почтительной собачьей привязанностью.

Как-то во время прогулки на Волчика нечаянно налетел бежавший с горы лыжник. Не ударил, даже, кажется, не задел, но Волчик неистово перепугался и умчался в лес. Я едва его отыскала. После этого он начал панически бояться лыжников, лыж и даже лыжного следа. Эта боязнь сохранилась у него на всю жизнь и значительно затруднила его дрессировку.

Зимой лыжники приходят на Столбы толпами. Заслышав издали скрип лыж, Волчик начинал отчаянно биться на цепи. В такие минуты он переставал что-либо понимать, отказывался даже от мяса, не реагировал на команду, одним словом, превращался в обезумевшего от страха дикого зверя.

Однажды, завидя приближавшуюся толпу лыжников, Волчик метнулся через штакетную ограду, повис на цепи и сломал переднюю лапу. Когда я нашла его, забившегося в будку, по-звериному лязгавшего на меня зубами, с болтающейся лапой, я сказала Джемсу: или возьмем его опять в комнату, или можешь считать, что все кончено — тебе останется только добить его.

Джемс поворчал для виду (— Куда такого зверя в комнату!) и помог мне перетащить Волчика к нам в спальню, под мой письменный стол. Осмотрели лапу. Она была сломана в коленном суставе. Волчик позволил наложить шину, но потом вдруг принялся яростно грызть ее зубами и сорвал прочь...

Я оставила его в покое. Пусть лапа срастается неправильно: экая важность лапа! Для меня гораздо важнее была волчья «душа», которая (я знала это) переживала сейчас опасный кризис. От нашего с Джемсом поведения сейчас зависело — доверится ли нам Волчик навсегда или окончательно превратится в злобного зверя.

«Экзамен на хозяев» был нами выдержан: за свою болезнь Волчик накрепко к нам привязался.

Союз человека и собаки почти так же древен, как история человечества. Многовековая привычка вынуждает собаку искать покровительства человека. Волк — другое дело. Здесь первое слово должно было принадлежать нам, людям, и мы его сказали.

Лапа срослась хорошо. Волчик снова сопровождал нас на прогулках. И вот, странное дело! Оказалось, что наши лыжи, мои и Джемса, совсем не страшные. Даже, когда Джемс, летя с крутой горы, не успевал отвернуть и сталкивался с Волчиком, тот лишь отпрыгивал в сторону.

Но следы чужих лыж — только следы — «уф!» — опасность! Щетина дыбом и — бежать, бежать, куда глаза глядят...

За посторонними Волчик бегать — перестал, только девушки еще долго пользовались его особой благосклонностью. Однажды он ушел за малознакомой девушкой до Лалетинского кордона — за целых пять километров от дома.

В другой раз, тоже девушки (!) увели его на Столбинское нагорье. Там было много лыжников, и Волчик забился, спасаясь от них, в камни скалы «Первый Столб». Засел в начале лаза, который называется «труба», как соловей-разбойник, и рычал на всех, кто приближался к этому месту. Едва я его оттуда вытащила...

С Иткой и Люсей Волчик крепко дружил. Когда ребята после долгого отсутствия приехали домой на зимние каникулы, Волчик кинулся к Люське, схватил ее за рукав и зарычал так страшно, что мы перепугались. Но оказалось, этим ворчанием Волчик выражал свою радость от встречи со старыми приятелями! Он и Итку приветствовал так же.

Ребятам Волчик позволял делать с собой все, что угодно. Итка возил его по всем комнатам за хвост, тормошил всячески, захлопывал ему ладонями оскаленную грозно пасть, и Волчик даже не думал сердиться на такую фамильярность. Когда каникулы кончились и мы с Волчиком пошли проводить ребят до «пыхтуна», он сел у «хитрого пня» и завыл. Кое-как притащила я его домой на цепи: хоть убей — не хотел возвращаться без ребят.

Нас очень удивило, что Волчик сдружился и с нашей лошадкой Горбунком.

Когда Джемс водил Горбунка поить на ручей, Волчик неизменно его сопровождал. По дороге домой Горбунок любил «потибенковать» — покопытить из-под снега прошлогоднюю траву. Волчик уже тут как тут: похаживает вокруг, подкрадывается и норовит поймать за хвост. Горбунок поднимет копыто, но не бьет — свой, а когда Волчик, уже совсем обнаглев, повиснет у него на хвосте и потянет изо всей силы, обернется, прижав уши, и накидывается — укусить. Волчик отбежит в сторону и снова заигрывает: припадает на задние лапы, виляет хвостом.

Потом Горбунок повадился приходить к березе, у которой сидел на цепи Волчик. Часами стоит около и дремлет. Однажды даже привел сюда чужую лошадь, которая ночевала у нас на базе, и оба коня мирно простояли всю ночь возле зверя.

Иногда Горбунок и Волчик, играя, хватали друг друга зубами, и как-то Горбунок пострадал от своего серого приятеля — пришлось вытирать окровавленный нос об ясли! Дня два после этого он не подходил к Волчику, а потом все пошло как раньше. Удивительно было, что не Волчик лез к коню играть, а конь — к волку. Волк-то ведь сидел на привязи...

Подружился Волчик и с лосятами. Вместе ходили в лес, и Волчик играл с ними, как веселый щенок.

Это была хорошая зима для Волчика. Молодой егерь, недавно поступивший на Столбовский кордон, наш ближайший сосед, не боялся Волчика, ласкал его, и мы без всякого опасения дважды в день перед кормлением спускали нашего зверя с цепи. Набегавшись, Волчик всегда по моему зову подходил и подставлял шею под ошейник, зная, что без этого не получит ужин.

Зато весной настали для Волчика черные дни. Молодой егерь уволился. У нового была большая семья — пять ребятишек «мал мала меньше» и что всего хуже — он панически боялся нашего зверя.

Вот поди ж ты: никогда ничем этот человек Волчика не обидел, пальцем не тронул, а Волчик неожиданно возненавидел его лютой звериной ненавистью; вся шерсть на нем вставала дыбом при встречах.

Пришлось посадить Волчика на цепь уже накрепко. Протянули между двух пихт блок из толстой проволоки, чтоб Волчику можно было хоть немного побегать. Конечно, это было совсем не то, что бегать свободно. Но что поделаешь!

Изредка мы по-прежнему брали Волчика в лес, где давали отвести душу — погонять на свободе. Но случалось это не часто: работы было много. Да и боялась я: вдруг убежит Волчик с прогулки, испугает ребятишек, а чего доброго, и покусает... Зверь ведь все-таки! Всякие страшные рассказы вспоминались. Как в одной деревне ручной волк разорвал двухлетнюю девочку, как...

Однажды Волчик нахулиганил.

Взяла я его с собой до Лалетинского кордона. По дороге нас застала сильная гроза, и мы промокли до нитки. Не думая, что нам в такую погоду кто-нибудь встретится, я отпустила Волчика: уж очень надоело нам обоим шлепать по грязи «в связке», как выражаются скалолазы.

Волчик бежал впереди, а я шла за ним, задумавшись, и вдруг вижу: у поворота тропинки припал мой зверь к земле и пополз, прижав уши... Я только-только успела подбежать и схватить конец поводка, как он прыгнул прямо на девушку, которая в этот момент появилась из-за поворота.

— Аи!

Увидеть волчью морду в нескольких сантиметрах от своего лица — не очень приятная неожиданность! Я оттянула Волчика за поводок, прохожу и слышу негодующее напутствие:

— Распустили тут всяких дворняг!

К своему и нашему счастью, эта молодая особа воображает, что Волчик — дворняга! Ну и на здоровье! Я поскорее ухожу подобру-поздорову. Дворняга, так дворняга!

Волчик озирается на девушку, потом смотрит на меня так, словно хочет сказать: «А здорово у меня вышло, правда? Она, кажется, на самом деле думала, что я хотел ее съесть?»

И морда у него озорная, щенячья, а на кончике носа — засохший комочек грязи.

Летом и осенью нашему зверю сильно досаждали туристы. Они приходили целыми толпами и неизменно задавали одни и те же вопросы. Нам с Джемсом так надоело постоянно отвечать одно и то же, что мы даже разработали анкету, которую предполагали вывесить у волчьей будки для всеобщего обозрения.

Вопрос № 1: Это волк? Ответ. Да, волк.

Вопрос № 2: Настоящий? Чистокровный? Ответ: Да. Настоящий. Чистокровный

Вопрос № 3: Вы его в лесу поймали? Ответ: Нет, нам подарил его краевой музей.

Вопрос № 4: А как его зовут? Ответ: Волк.

Вопрос № 5: Так и зовут — Волк? Ответ: Да, так и зовут.

Вопрос № 6: А если вы его отпустите, он убежит? Ответ: Нет, мы гуляем с ним по лесу, и он никуда от нас не убегает

Вопрос № 7: А как же пословица: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит»?

Ответ: Мы надеемся доказать, что пословица эта для нашего Волчика так же неверна, как неверна теперь в нашей стране другая. «Человек человеку — волк!»

Большинство туристов были хорошие люди, досаждавшие нам только своим чересчур уж большим количеством и стандартными вопросами. К Волчику они относились ласково и бережно, и Волчик охотно выходил к ним, принимал подношения, а при случае и забавлялся: утаскивал у зазевавшихся женщин перчатки или сумочки, которые я тут же отбирала у него и возвращала хозяйкам.

Но, как говорится, в семье не без урода. Попадались среди туристов и такие, с позволения сказать, «герои», которым доставляло особое удовольствие пугнуть ручного зверя, а то и больно ударить. При нас они, конечно, не решались это делать. Но скоро я заметила, что Волчик стал пугаться туристов. Начала следить и поймала виновников на месте преступления.

Бедный зверь! Он начал бояться туристов так же неистово, как прежде лыжников…

Все чужие стали для него — «уф» — врагами.

Волчик не лаял. Вернее, лаял он только в минуты сильного возбуждения глухим отрывистым, не собачьим лаем. Когда же его что-нибудь волновало, он издавал тихий характерный звук — вот это самое «уф!». Иногда, заслышав вдали голоса, Волчик вопросительно смотрел на меня, а я говорила ему тихонько: «Чужие. Уф!..». Он повторял за мной этот волчий сигнал тревоги и настораживался. Мне нравилось, что мы понимаем друг друга

И вот однажды, когда старший инструктор турбазы осмелился утверждать в моем присутствии, что Волчик — трус, которого «хоть за хвост тащи», я, оскорбившись за моего зверя, сказала тихонько Волчику:

— Волчик, докажи ему, что ты все-таки волк, и что это он должен тебя бояться, а не ты его!

Эта часть фразы была сказана для туристов, а дальше — персонально для Волчика: «Чужой! Уф!».

Что тут вышло!

Грива поднялась у Волчика дыбом, глаза сверкнули зеленым звериным огнем, с глухим рычанием, какого я еще ни разу не слыхала от него, он прыгнул на инструктора, уронил и, верно, погрыз бы, если б я, ухватив за цепь, не оттащила его прочь…

Отличный пример того, как иногда — одним неосторожным словом — можно наделать беды!

К счастью, инструктор отделался только испугом и разорванной штурмовкой…

Зимой 1957—58 года нам с Волчиком впервые пришлось расстаться на долгое время: я уезжала больше чем на месяц в командировку в Ленинград.

При встрече Волчик приветствовал меня так, словно мы и не расставались вовсе, а ушла от него — завыл...

Ну, а следующим летом…

Кто был этот человек — я и теперь не знаю. Наверное, какой-нибудь пьяный, которого такие же пьяные приятели подбили на «геройский подвиг» — перелезть через забор и прирезать ручного зверя. Произошло это перед рассветом. Туристы в своем палаточном городке неподалеку слышали грозное волчье рычанье и потом — взвизг, но не придали этому значения. Утром мне показалось странным, что Волчик не встречает меня, как всегда. Стала звать — нет... Потом заметила: на земле валяется пряник, и от этого места в заросли травы — широкая кровавая полоса. Кинулась по этому следу и нашла Волчика, забившегося в траву, насколько позволяла натянутая цепь. Весь окровавленный, он лежал тихо-тихо и молча посмотрел на меня, когда я подошла. Наклонилась над ним, а у самой мысль: ничего удивительного не будет, если он на меня сейчас набросится, покусает, ведь он — зверь. Где же ему в такую минуту понять, что я — не враг, а друг? И поделом мне — не защитила. Но Волчик, когда я позвала его по имени, шатаясь, поднялся и послушно побрел за мной в дом.

Скорее в знакомую комнату, там безопасно, там не дадут в обиду! Он забился под мой стол — самое верное убежище в беде(!) — и рычал, когда Рыжики явились его проведать, рычал незлобно, скорее жалобно. Рычал и поглядывал на меня: защити, мол! Вся его могучая красивая голова была покрыта ранами: язык, десна и губы исполосованы ударами ножа. Я насчитала одиннадцать глубоких ран.

Снова мы с Джемсом нянчились с нашим зверем, промывая и засыпая стрептоцидом его раны.

Кажется, чего бы нам ждать теперь от Волчика — ведь человек, бивший ножом, изранил не только тело, но и «душу» звериную. А вот не озлобился на нас наш зверь. Сумел как-то отделить в своем зверином сознании одного человека от другого — врага от друга.

К трем годам наш Волчик превратился в могучего матерого волчищу. Характер его стал угрюмым и недоверчивым, к чужим он уже больше не ласкался. Один человек, да еще пьяный — лучше к нему не подходи. Зато старых друзей он не забывал. И как он их приветствовал! Наш лесовод Мария Николаева, всякий раз появляясь на Столбах после полугодового отсутствия, не знала куда и деваться от волчьих ласк.

А знаете, в чем секрет любви к ней Волчика? Когда он был еще несчастным, вечно голодным «пузо-пузырьком», Мария Николаевна приносила ему по яичку в день — «подкормить бедного сиротинку». Теперь она давным-давно ничем его не угощала, и все-таки Волчик каждый раз приветствовал ее, как самого лучшего друга.

Но не подумайте, что волчью дружбу можно купить. Нет! Вот Владимир Васильевич. Сколько раз он приносил Волчику вкусные косточки!

Ну и что же? Волчик, лязгнув зубами, выхватывал у него угощение из рук и — больше не желал иметь с ним никакого дела... Зато стоило зверю понять, что приезд Владимира Васильевича на Столбы всегда означает веселую прогулку по лесу без ошейника и поводка, и он начал радостно приветствовать его появление.

Много всяких интересных и забавных случаев было еще с Волчиком — обо всем не расскажешь.

Как-то поехала я в тайгу километров за семь от дома и, чтоб не скучно было, взяла с собой Волчика и маленькую Рою. Так забавно бежали они рядышком за лошадью — мараленок и волк.

По дороге Ройке вдруг пришла фантазия остаться в тайге. Я не заметила, как она исчезла, а только выезжаю на перевал, смотрю: нет с нами Ройки! Стала кричать — не прибегает. Привязала Горбунка к пихте, пошла назад — искать… Волчик побежал со мной. Бежит и все на меня оглядывается, словно недоумевает: зачем это я коня бросила и назад возвращаюсь.

Прошла я уже далеко — нигде не видно маралушки. Остановилась и не знаю, то ли к коню идти, то ли дальше искать? Решила крикнуть еще разок Ройку и бросить поиски

Кричу: «Ройка! Ройка!». А Волчик стоит и смотрит на меня. И вдруг прыгнул в сторону и исчез.

«Ну, вот. Теперь и волк убежал!» — думаю.

Только слышу: где-то далеко внизу склона звякнул Ройкин колокольчик, раз и еще раз — и вдруг залился отчаянно — и все ближе-ближе Минуты не прошло — стоит около меня Ройка, оглядывается, бока ходуном ходят, ноздри раздуваются. Не знаю, случайно это было или нет, а только с той стороны, откуда она примчалась, и Волчик тотчас появился. Подбежал к нам, прыгает, радуется, хвостом виляет, в глаза заглядывает: видишь, как я хорошо тебе помог!

На прогулках я обычно прицепляла к ошейнику Волчика длинный поводок с петлей на конце — если что, успею схватить за петлю. Так он и бегал — с волочащимся поводком.

Как-то Волчик сбежал у меня с прогулки. Только уже поздно вечером я разыскала его в лесу. Ответил мне, как всегда, протяжным низким воем, явился на зов, а домой никак не хотел идти, набегался за день устал, отбил лапы. Пройдет шагов пять — и ляжет. Вернулись мы с ним, когда уже совсем стемнело. Пришлось буквально волочить его на поводке.

Потом мы узнали, как провел Волчик этот день.

Тогда в заповеднике работала экспедиция лесоустроителей — молодые веселые ребята. Рано утром лесоустроители брали рулетки, рюкзаки и на весь день уходили в тайгу. Обедали и ужинали у костра — там, где заставала их работа.

Так было и в тот день.

Только разожгли ребята костерок, повесили чайник, смотрят: гость к ним жалует. Другие бы, пожалуй, испугались, зверь все-таки! Но лесоустроители — смелый народ: сибиряки, настоящие таежники, да к тому же знали, что зверь ручной,— видели Волчика в уголке. Пригласили гостя к костерку, угостили сахаром, хлебом, приняли чин чином.

Потом стали думать, как быть с гостем дальше Ясно, что зверь убежал, значит, надо его задержать, вернуть хозяевам. Решили привязать на стоянке, а вечером, когда пойдут на базу, взять с собой. Сказано — сделано. Просунули палку в петлю поводка, а палку заклинили между двух берез. Сложили около рюкзаки с продуктами: карауль, мол, и ушли.

Приходят вечером Что такое?! На палке — один обгрызенный конец поводка болтается, рюкзаки изорваны, продукты съедены. А караульщика давно и след простыл.

Не вполне удалось мне выполнить задачу, которую я перед собой ставила: воспитать волка, чтоб он не был волком. Да, многое в Волчике мне не нравилось, а справиться с этим я не умела.

Вот, например, этот дикий неистовый страх перед лыжней, проложенной лыжами чужого, — страх, из-за которого Волчик терял всякое соображение. Да и не только это.

Наверное, опытный дрессировщик избежал бы многих моих ошибок и неудач. Но кое-чего я все-таки добилась. Вот посмотрите на эту звериную идиллию. Мы с Джемсом любовались ею каждый день.

Возле своей будки — Волчик. Вытянул лапы, щурится лениво. В двух шагах от него, понурив голову, дремлет Горбунок. Чуть подальше из снежного сугроба торчат большие уши — это Ройка устроила себе лежку у самой волчьей будки, тоже поближе к своему серому приятелю.

Эта троица неразлучна.

В сторонке, подбирая разбросанные куски — остатки трапезы серого волка, бродит косулька Мальвинка — миниатюрное грациозное существо, совершенно беззащитное против волчьих зубов. Мальвинка у нас недавно и всех боится — и Горбунка и Ройку… всех, кроме того, кого ей действительно следовало бы бояться — Волчика.

Вот Мальвинка подошла к Волчику совсем близко и, ударяя копытцем о снег, выкопычивает кусочек хлеба.. Прыжок, лязг зубов — и все будет кончено для доверчивой косульки. Волчик открыл один глаз, покосился и... убрал хвост, на который Мальвинка наступила было своим черным копытцем...

— Любят меня серые волки?

Две тяжелые лапы ложатся мне на плечи, и на уровне моих глаз — изуродованная глубокими шрамами и все-таки красивая большая, умная волчья морда. Когда Волчик становится на задние лапы, он одного роста со мной. У самого моего лица лязгнули великолепные белые клыки и тихонечко сомкнулись на прядке моих волос. Это мы так нежничаем!

Волчик никогда не ползает передо мной на брюхе, не подхалимничает, как перед Джемсом. И даже как будто не особенно мне радуется, когда я появляюсь после долгого отсутствия.

И все-таки я уверена в его привязанности.

Прижавшись плечом к моим коленям, зверь тихо шевелит пушистым хвостом, блаженно выгибается и щурится под моей ласкающей рукой...

Прошло немало лет. Давно нет у нас Волчика. Раны, нанесенные ему хулиганом, значительно укоротили его век: он никогда уже не смог вполне от них оправиться, и весной 1961 года внезапно погиб, прожив всего пять лет: примерно треть полной волчьей жизни.

До самого конца мы — я и Волчик — крепко дружили. Со всеми перессорился Волчик — все люди стали ему «уф! Чужими», только не я Меня он любил по-прежнему и позволял мне делать с собой что угодно.

Значит, и волк может быть другом человеку… если человек сумеет завоевать его дружбу.

И вот что хочется мне сказать вам, друзья.

Все может человек.

Может друга-собаку превратить в кровожадного людоеда — сколько примеров тому мы имеем в капиталистических странах! А может наоборот — своего древнего врага — волка воспитать как друга. На то он — человек, хозяин природы, ее творец. От нас самих зависит изменить все, что окружает нас, так, как это нужно НАМ, советским людям.

Дрозденок Чирр и его мама

Сильный порыв ветра закрутил маленькую сосенку, на которой было гнездо, и дрозденок не удержался на его краю. И так как он еще не умел летать, то упал прямо на землю. Несколько секунд он сидел неподвижно, оглушенный падением, а затем поскакал куда глаза глядят.

Смешной—маленький, кургузый, на высоких ножках с толстыми пятками, весь в пятнышках-кляксах. Скачет по дорожке, как лягушонок.

Тут на него наткнулись наши сотрудники, шедшие на выходной день в город: посадили в «авоську» и с попутными столбистами отправили нам.

Так попал к нам дрозд-деряба Чирр.

Когда Чирр немного подрос и начал летать, он как-то нечаянно вылетел из вольеры. Это случилось вечером, а утром я сразу же нашла его по птичьему переполоху в лесу. Виновник этого переполоха — Чирр — сидел на самой верхней ветке большой пихты у дома и кричал... кричал должно быть, с самого рассвета — отчаянно и безутешно, как ребенок, потерявший маму.

Вокруг дома — в развешанных там и тут на деревьях птичьих домиках и просто в лесу жило множество всяких птиц. Услышав вопли Чирра, они поспешили узнать, что случилось. Подлетали к дрозденку и спрашивали его, каждая на своем языке:

— Чего ты кричишь? Потерялся? Чей ты? Кто твоя мама?

Как же им было остаться равнодушными к его беде, ведь в такую же беду мог попасть и их собственный ребенок!

Чирр ерошил перья, щелкал (на всякий случай!) клювом и отвечал точь-в-точь, как упрямый котенок из сказки:

— Я не знаю! Я маленький! Мне холодно! Мне страшно! Я кушать хочу!

Горихвостки, зяблики и синицы взволнованно прыгали вокруг по веткам и дружно болтали, единодушно возмущаясь поведением Чирровой мамы.

— Ну и птица! Птенец кричит уже два часа, а ей хоть бы что!

— А ведь его, чего доброго, может кошка слопать!

— Ничего нет особенного, соседка, слопает — и все! Очень даже просто!

— И кто она такая, эта беспутная мать — хотели бы мы видеть!

Чирр был МОИМ РЕБЕНКОМ, и, говоря по правде, мне было очень стыдно перед птицами, что я проспала после ночного дежурства и не встала с рассветом, чтоб разыскать его и накормить. Но я не показала вида. Запахнула халатик, насунула туфельки на босу ногу и с жирным червяком в руке спустилась по ступенькам в сад. Увидев меня, Чирр встрепенулся на своей ветке и закричал с новой силой:

— Я здесь! Мама! Я здесь! Я есть хочу! Я помахала червяком и сказала строго:

— Сейчас же лети вниз! Ишь какую моду взял — улетел, на ночь глядя, из дома и сидит на пихте! Уж не воображаешь ли ты, что я подам тебе завтрак туда на дерево!?

Дикие птицы поспешили исчезнуть: от такой «мамы» лучше подальше!

А Чирр послушно полетел с пихты. Но управлять полетом он еще не умел и поэтому сначала улетел совсем в другую сторону. Потом снова полетел ко мне, но угадал на крышу, и только на третий рез благополучно приземлился на садовой дорожке.

Куська

Дзинь! Со звоном упало и разбилось что-то стеклянное. Так и есть — весь пол в спальне в мельчайших брызгах стекла — осколках вазочки, которую эта рыжая дрянь Куська ухитрился уронить с самой верхней полки книжного шкафа.

Куська ты, Куська. Отшлепать тебя хорошенько за твои проделки!

А Куськи и след простыл. Набедокурил — и был таков. Впрочем, нет. Вон его лукавая мордочка выглядывает из-под подушки. Секунда, и ловким точным броском он кидает свое длинное гибкое тельце на спинку стоящего возле кровати стула, перевертывается через голову и, спрыгнув на пол, мчится — хвост трубой — под комод.

— Брысь! Вот я тебя!

Снова лукавая мордочка из-под подушки. Да когда он успел залезть обратно?

— Ну, сейчас я тебя поймаю!

Как бы не так! Вывернулся между пальцев и пропал. Да где же это он? Ведь я его в руках держала.

— Кло-кло-кло, — нежно клохчет, словно смеется Куська, высовываясь из-под ковра.

Высунулся — спрятался, высунулся — спрятался — и зубки скалит: «А ну — поймай!»

Поймала!!!

Как бы не так! Хвост еще в руке, а голова убежала, а вот и хвост вывернулся, и Куська, как рыжая змейка, промелькнул под шкаф.

Ну и сиди там. Очень мне тебя нужно.

Гляжу, а Куська ко мне уже в карман лезет!

Куська — это тот самый знаменитый сибирский зверек, из кончика хвоста которого изготовляются лучшие акварельные кисточки. Художникам он должен быть хорошо известен. Называется этот зверек колонком.

Кроме того, Куськин мех идет на разные меховые изделия. И, говорят, в Москве сейчас самые модные модницы носят дошки и шапочки из Кусек.

Ну и пусть их носят! А мы лучше с живым Куськой поиграем! Вылезай-ка из кармана! Вот он, Куська. Есть ли еще у кого-нибудь такой?

Честно сознаюсь, в тот день, когда я посадила Куську в карман, чтоб увезти его на Столбы, я совсем не была в восторге от своего приобретения. По дороге Куська вел себя в моем кармане совсем некультурно, и костюм потом пришлось стирать... И вообще маленький Куська был малосимпатичное дитя — он громко вопил, извивался в руках, как червячок, и издавал резкий противный запах мускуса... Оказалось, однако, что все это от плохого воспитания.

Очень скоро мы открыли, что наш Куська — прелесть.

Живет Куська в большой высокой клетке. Квартира у него в три этажа: на верхнем этаже спальня, на среднем — столовая, а в «подвальном этаже», на полу в уголке, — ящик с золой (Куська очень чистоплотный зверек и никогда не пачкает ни в спальне, ни в столовой).

Когда Куська проголодается или станет ему невтерпеж сидеть взаперти, он зовет меня тихим ласковым звуком: кхххха... или чуффф-фа!

Куська — хищник. От сахара, конфет, фруктов и прочих вегетарианских деликатесов он презрительно отворачивается. Ему подавай мясные блюда Больше всего Куська любит мышатину: ведь Куськины родичи на свободе питаются главным образом мышами.

Куська привык получать мышей в виде «полуфабриката» и недавно крупно оскандалился: упустил живую мышь. Она пробежала мимо него и даже хвостом его задела, а он удивленно поглядел на нее: что, мол, за чудо такое? Мясо само бегает. Потом сделал несколько каких-то растерянных прыжков... Но добыча уже исчезла.

А вот на курицу Подаренху, которая нацелилась было его клюнуть, он напал так яростно, что мне пришлось вступиться, не то Подаренке, пожалуй, бы не сдобровать — даром, что она раз в пять крупнее и тяжелее Куськи.

Зато нам — мне, Джемсу и ребятишкам — Куська никогда не сделает больно. Даже если его схватишь поперек живота или сгоряча поймаешь за хвост (чего он страшно не любит), он хоть и верещит сердито, и грозится, скаля зубки, а ни за что не укусит.

С 11 до 12 Куськин час — дверца клетки открыта и Куська носится на свободе по всем комнатам.

Видели бы вы, что он тогда вытворяет!

В конце концов мне иногда начинает казаться, что не один Куська в доме, а по крайней мере — десять.

Десять Кусек.

Все рыжие, с черными масками на мордочках, быстрые, как змейки.

И из кончика хвоста каждого можно сделать отличную акварельную кисточку!

Косуленок Пик

Вчера нам передали на воспитание маленького косуленка. Ему уже около четырех месяцев, и детские пятнышки давно исчезли с его блестящей шерсти. Он буренький, как летний зайчик, с черной оторочкой на ушах и белым «зеркальцем».

Но какой же он маленький и слабый для своего возраста! Как беспомощно дрожат и подгибаются его тонкие ножки-палочки!

Сегодня я вывела его на поводке на опушку леса. Он в таком восхищении от внезапно открывшегося ему огромного мира, что почти забывает дышать. Ушки слушают, глаза смотрят, носик ловит незнакомые запахи, и — весь в струнку: страшно! От этого он еще более красив: настоящая живая статуэтка.

Вот его история.

...Сначала мир был чудесен: запахи, звуки и краски цветущего июньского леса, ласковое летнее солнце и восхитительный вкус парного молока и нежных молодых трав.

Потом вдруг все изменилось: в жизнь косуленка вошли двуногие чудища — люди. Мир его стал тесен и скучен — бревенчатые стены, деревянный некрашеный пол, по которому так пугающе гулко стучали маленькие копытца, а над головой, вместо усеянного звездами высокого неба, навис закопченный потолок. И не стало ласковой козочки-мамы. А молоко, которое ему подавали теперь в глиняной, противно пахнущей миске, имело какой-то совсем новый, неприятный привкус.

Постепенно косуленок привык: стал забывать, что не всегда мир был так скучен и тесен. Молоко в глиняной миске перестало казаться противным: он пил его с жадностью, громко причмокивая, и даже пытался порой приласкаться к двуногим чудищам, которые его кормили.

Первое время он жил в тесном закутке за печью в общей избе. У его хозяина-лесника была маленькая дочка, смешная толстушка со светлыми кудряшками. Маленький косуленок, хорошенький и безобидный, служил ей живой игрушкой, пока не подрос. Хотя неосторожные детские ручки нередко причиняли боль, все же это было хорошее время: косуленка ласкали и баловали. Но гак продолжалось недолго. Скоро он стал слишком велик для игрушки... Его перевели в старую баню на задворках, и мир окончательно замкнулся для него в четырех стенах.

Косуленок долго не мог смириться с новой переменой. Когда приносившие ему корм люди уходили, он бежал за ними с жалобным писком — ему было так тоскливо и страшно одному, так хотелось, чтоб его приласкали. (Ведь он был совсем еще ребенок — глупенький и доверчивый — и не понимал, отчего его вдруг разлюбили).

Иногда его желание удовлетворялось. Косуленок испытывал восхитительное чувство: его гладили, чесали ему за ушками. Но чаще теперь вместо ожидаемой ласки он получал грубый шлепок ладонью, дверь захлопывалась, и он оставался один в четырех стенах своей тюрьмы.

Настала осень. За маленьким окошком полетели по ветру желтые листья. Косуленок не видел их: оконце было слишком высоко. Теперь он целыми днями лежал в уголке на сене. Он не бился, не кричал, он привык к своей тюрьме, детские воспоминания все больше гасли. Он забывал, как пахнут молодые листики, как шумит ветер, пробегая по лесной поляне, нарядной от разноцветных венчиков цветов...

Его сытно кормили. Но, хотя шерсть его была гладкой и блестящей, а тельце упитанным, он плохо развивался, он не был силен и ловок, как его дикие сверстники: ножки его оставались тонкими и слабыми, как у однодневного, они дрожали и подгибались при ходьбе. От постоянного сидения взаперти он совсем разучился бегать. Если б его выпустить на волю, он погиб бы сразу, при первом же столкновении с прекрасной, но жестокой вольной жизнью

Впрочем, его ведь и растили совсем не для этой вольной жизни. Сначала он был хорошенькой и забавной живой игрушкой, а в недалеком будущем ему предстояло стать просто куском вкусного жаркого.

— Вырос, отъелся, пора и под нож! — сказала как-то старая бабка, опытным глазом оценивая косуленка.

Так бы и сталось. Но охотничьи законы нашей страны защищают лесных малышей. Никому не разрешается держать в неволе дикого зверька только ради собственного удовольствия или выгоды. И вот почему маленького косуленка взяли у его хозяина, который растил его на мясо, и передали нам в заповедник.

Вот и стоим мы с ним сейчас на лесной опушке, на пороге огромного прекрасного мира.

Он совсем не знает, что ему делать, — прижаться ко мне, спрятаться под мою защиту или бежать от меня на своих тонких подгибающихся ножках туда, в этот мир, в бескрайние лесные просторы, навстречу свободе, зов которой страшит и волнует.

— Потерпи немножко, маленький, — уговариваю я его. — Честное слово, я подарю тебе этот мир еще более прекрасным весной, когда ты станешь взрослым сильным зверем и не будешь уже нуждаться в моей защите. Тогда — беги, а пока поживи со мной. Хорошо?

Пик (так я зову моего нового питомца, да простит мне писатель Бианки этот «плагиат»!) — не первый косуленок, которого мне приходится воспитывать. До Пика у меня были Таныш и Танька. Но с теми было легко: они попали ко мне совсем маленькими и вместе с молоком, которое я им выпаивала, всасывали в себя уверенность, что я — их настоящая мама. Пик уже совсем большой. Боюсь, что он никогда не признает меня «мамой», как те. Я ведь для него чужая.

Даю ему хлеб с ладони, а он не берет, фыркает: от ладони пахнет чужим. И в руках бьется. Когда везла его сюда на Горбунке, отчаянно брыкался и кричал громко, на весь лес...

Удастся ли мне приручить его?

...Прибрав комнаты, я прячу подальше от греха дежурную книжку метеостанции и впускаю Пика. Пик входит в комнаты весь «в струночку». Головка высоко поднята, большие уши откинуты назад, как у зайчика, готового пуститься наутек. Тонкие стройные ножки Пика делают маленькие шажки — Пик выступает на своих черных копытцах кокетливо и неуверенно, точь-в-точь девочка, в первый раз надевшая модные туфельки на «гвоздиках».

Страх борется в Пике с любопытством, робость — с дерзостью. Вот почему откинуты по-заячьи ушки и маленькие шажки. Комнаты для Пика — малоисследованная страна, таящая в себе сокровища и опасности. Но как знать, что здесь может случиться с Пиком? Опыт его коротенькой жизни научил Пика не очень доверяться людям, даже когда они чешут тебя за ушками и гладят по шерстке.

Но вот порог позади — Пик в комнате. Сколько волнующих запахов! Черный носик Пика не успевает их все отгадывать — их слишком много. Вон в том углу, под кухонным столом, определенно пахнет картошкой... Пик обожает картошку. Все страхи забыты, Пик бежит к ящику. Так и есть — картошка! Картофелины сыплются на пол, и Пик с наслаждением начинает ими хрустеть.

Прогнали от картошки, ну что же, поищем что-нибудь другое. Свежей номер «Литературной газеты» — также неплохое лакомство, и Пик уже успел оторвать порядочный кусок, прежде чем Джемс застал его за этим занятием. Джемс уверяет, что от бумаги у Пика расстроится желудок, и бранит меня: плохо смотрю за своим «ребенком».

Недожеванный кусок газеты еще торчит у Пика изо рта, когда он направляется в нашу спальню. Там тотчас что-то с грохотом падает на пол, и потерявший терпение Джемс кричит, чтоб я немедленно убрала Пика прочь!

— Пик, — говорю я, — иди сюда. Скушай ломтик хлеба и будь паинькой, а то нам обоим достанется.

От раздраженного окрика Джемса Пик снова по-заячьи откинул ушки и на некоторое время притих. Он даже улегся было у моих ног паинькой, но ненадолго.

На буфете лежит большая вареная картофелина. К этой картофелине давно подбирается наша серая кошечка Кисана. Вот она, наконец, у цели и уже совсем собралась было с обычными кошачьими церемониями приняться за ужин, как картофелину увидел Пик. Кисанины белые зубы и черный «дерматиновый» носик Пика одновременно коснулись добычи.

Сердито фыркнув, Кисана отпрянула назад и подняла бархатную лапку, собираясь влепить Пику затрещину...

— Уфф! Ф-ф! — Пик взлетел на воздух, (именно озлетел, а не прыгнул), разом оторвав от пола свои стройные ножки, и острым черным копытцем ударил Кисану по носу.

Спрыгнув с буфета, Кисана села посреди комнаты спиной к Пику и делает вид, что Пик и картофелина ее совершенно не интересуют, хотя каждый волосок на ее полосатой шкурке дрожит от негодования. А Пик на свободе разделывается с картофелиной.

Каждый вечер, когда все дневные работы закончены, мы уходим гулять в лес. Мы — это я, две маленькие рыжие собачонки Ю и Тымой, бурая козочка Иринка, ручной сохатенок Лоська и теперь еще Пик. Вот какая большая компания!

Пик ужасно любит прогулки. Можно сказать, что он весь день живет ожиданием того момента, когда я, наконец, прикреплю поводок к его ошейнику и распахну калитку.

Поводок свободно волочится по земле — Пик бежит за мной сам. Ножки его так еще слабы, что догнать его, если б он вдруг захотел убежать, ничего не стоит. Но, конечно, я ни на секунду не выпускаю его из виду.

Лист с деревьев уже упал — октябрь. Лес прозрачен и темен по-осеннему. Ярко синеют дальние горы. Пахнет осенней свежестью и грибами. Где-то деловито постукивает дятел да звенят серебряными колокольчиками синицы на соснах. Тишина.

Лоська и Иринка отыскали поломанную осину и застряли возле нее, объедают почки. Это их любимое лакомство. Я иду дальше. На этих двух можно вполне положиться — догонят. Вот Пик — другое дело. За ним нужен глаз да глаз. Запахи и звуки леса опьяняют его совершенно. Я слежу за ним и вижу, как опасные воспоминания постепенно все больше овладевают им.

Вероятно, если б он умел думать и выражать свои мысли словами, как мы, он сказал бы:

— А ведь я, оказывается, когда-то был вольным зверем и жил в лесу! Удивительно, как я мог об этом забыть!

Незаметно подкрадываются сумерки и накидывают на лес синюю сетку.

— Пора домой, Пик.

Но Пик ее хочет домой. Он окончательно вспомнил: он не домашний, как Иринка, он — лесной, вольный, его место здесь! И, кроме того, он еще не нагулялся. Пик капризничает и отказывается идти за мной по знакомой тропинке к дому. А когда я беру поводок, начинает сердито фыркать и прыгать.

«Не хочу! — страстно протестует он, изо всей силы упираясь всеми четырьмя ножками и больно сдавливая себе горло ошейником. — Не хочу! Еще рано спать! Останусь здесь!»

Наверное, если предоставить его самому себе и уйти, он перестанет упрямиться и побежит вдогонку. Ведь он еще совсем малыш и не может без мамы. Но уже темнеет, и мне страшно, что я потеряю его в лесу и не сумею найти. Кроме того, мне надо торопиться.

И я беру его на руки и несу. Он тяжелый и отчаянно брыкается. Ведет себя, как балованный ребенок, которого заставляют сделать что-нибудь насильно. Подбежали Ю и Тымой и подняли сердитый лай. Они возмущены упрямством Пика. Возмущена и Иринка. Во всяком случае, мне кажется так по ее виду: изо рта у Иринки торчит недожеванный сухой лист, светлые «змеиные» глаза смотрят на меня с явным осуждением: «Эх ты,.. солидный человек, а возишься с какой-то лесной дрянью: ни молока, ни пуха, бя-я!»

Но вот, наконец, и наша калитка. Усталые, разгоряченные, сердитые друг на друга, мы с Пиком входим во дворик, где Джемс — сама мрачность! — один управляется по хозяйству.

— Ничего, должно быть, не поделать мне с этим чертенком, — огорченно говорю я ему. — Только и глядит, как бы убежать в лес. Опять скандал мне устроил.

— Выпусти его, и все! — советует Джемс.

— Как его выпустить? Его первая случайная рысь съест, совсем ведь еще глупый.

Стемнело. Мы с Джемсом запираем Лоську и Пика в их стойла, привязываем Иринку, задаем всем корм и уходим в дом.

Пик огорченно смотрит нам вслед и тихонько жалобно зовет меня, просунув мордочку между перекладинами стойла:

— И-и-и! И-и-и!

Но я ухожу, не оборачиваясь. Я все еще сердита на упрямца.

На ночное наблюдение по метеорологической станции всегда выхожу я. Джемс не умеет просыпаться. Он слышит звон будильника, берет его со стела, прячет себе под подушку и спит дальше с блаженным чувством честно выполненного долга. Поэтому мы раз навсегда решили, что ночью дежурю я.

Без одиннадцати два будильник надрывается отчаянным звоном. Это сигнал не только для меня. Вместе со мной вскочили как встрепанные и Ю с Тымоем — они считают своей священной обязанностью провожать меня на метеоплощадку. На дворе по деревянному настилу гулко грохнули копыта: это наш пегий монгольчик Горбунок, заслышав звон будильника, вышел из конюшни, чтоб приветствовать меня и напомнить (между прочим) насчет ночной порции овса. Когда я с фонарем и дежурной книжкой в руках выхожу в сени, его голова уже виднеется в темном четырехугольнике двери, и тоненькое умильное ржание провожает меня.

Я знаю, что в конюшне сейчас Лоська и Иринка кружатся в своих стойлах, с нетерпением ожидая моего появления. Они ведь тоже слыхали будильник! Вскочила и Иринка и, натягивая веревку, смотрит в темноту.

Попробуй обмани их ожидание!

Наблюдение на метеоплощадке проведено, и вот, наконец, (музыка - туш!) я появляюсь на конюшне с ведерком в руках. Горбунок первый получил свою порцию (он провожал меня от самого дома, счастливец!). Потом очередь Иринки, Лоськи, Пика... Ну вот, все получили свое блаженствуют, засунув морды в кормушки.

Теперь можно бы мне спать дальше... Нет, надо еще приласкать Пика — помириться с ним после нашей ссоры.

Пик так любит, когда его ласкают! Даже странно — дикое лесное существо, а как умеет чувствовать ласку! Почешешь его за ушками — вытянет мордочку, глаза закроет, прижмется, вздыхает разнеженно... весь твой в эти секунды.

— Спокойной ночи, Пик! Завтра не будем ссориться, правда!?

Идут дни.

Каждый вечер мы с Пиком гуляем в лесу.

Я никогда не забываю, выходя из дома, захватить побольше хлебных корочек для Пика. Он отлично запомнил, чертенок, что в карманах у меня всегда есть что-нибудь вкусное, и то и дело на прогулке подбегает мне, чтоб выпросить лакомый кусочек...

Кажется, он начинает немножко признавать меня «мамой». Но я всё-таки еще боюсь пускать его без поводка. Кто знает, что может взбрести его хорошенькую головку!?

День за днем все ближе к нам суровая сибирская зима. Сегодня ночью выпал первый снег. Горбунок и Иринка отнеслись к этому событию равнодушно. Им не в первый раз видеть, как земля линяет на зиму, одеваясь белым мягким мехом. Лоське снег пришелся определенно не по усу. Холодно и неуютно — пфф! Лоська бродит по двору, недовольно встряхивая большими, как у осла, ушами, и обиженно фыркает, нюхая землю, которая стала почему-то пушистой, рассыпчатой и обжигает нос.

Пик сначала боялся выйти из стойла (он боится всего нового). Отогнув ушки, долго стоял на пороге, прежде чем шагнуть своими черными копытцами в снег. Наконец, решился. Выпрыгнул одним прыжком, как |зайчик, и — ой, да что же это такое сделалось с миром? Все блестит, искрится, сверкает... И пахнет совершенно восхитительно — морозцем, бодрящей свежестью, пихтовой хвоей.

Тут Пик увидел меня с Иринкой далеко за оградой на дороге к лесу, пискнул и пустился было рысцой вдогонку, как вдруг неожиданно повествовал, что жить совершенно чудесно. И не рысить, переваливаясь, как толстуха Иринка, хочется ему сейчас, а бежать... бежать так, чтоб ветер звенел навстречу. Он прижал ушки, прыгнул — и помчался, почти не касаясь упругими ножками земли.

— Куда?! Пик, Пик, вернись!..

Где там! Не видит, не слышит, скачет, летит куда-то — попробуй догони, поймай, оборви этот бег, стремительный и легкий, как полет птицы. Не Пик — сказочное крылатое существо — гуран, о котором только песню петь...

Мелькнуло между деревьями белое «зеркальце» — раз, еще раз... Неужели ушел?

Но не успела испугаться этой мысли, а он уже снова здесь, возле меня. Это была только игра, проба сил. Пик и не думал никуда убегать. С нежным и вместе лукавым видом балованного мальчика, который уверен, что его очень любят, он сует черный носик в мою ладонь.

«Дай, мама! Ну хоть маленький кусочек. Ведь есть же у тебя для Пика?!»

Я кормлю его хлебом с ладони, и у меня такое чувство, словно мне сейчас подарили что-то большое-большое, чему нет цены.

Вчера я сочинила для своей дочки Люськи сказку. Вот она.

Сказка

о том, как сохатенок Лоська—Чудо лесное,

и косуленок Пик ушли в лес жить

Жили-были у нас в заповедном лесу два ручных дикаря: сохатенок Лоська — Чудо лесное и маленький косуленок Пик. Лоська — Чудо лесное — страшилище редкое. На ночь увидишь — спать не сможешь. Уши у Лоськи ослиные, хвост овечий, копыта коровьи, на шее — конская грива.

А косуленок Пик прехорошенький: головка маленькая, легкая, ножки тоненькие. Глаза, носик и копытца черные, сам буренький, как летний зайчик, а сзади, где у зверей бывает хвостик, — белое «зеркальце».

Вот стали учить Лоську возить санки, как конь.

Не понравилось это Лоське. Ленив он учиться. Ходит в упряжке и стонет: «ооох... ыых... ыых...» Охал, охал, а когда его распрягли, надумал уйти от людей в лес.

— Уйду, — говорит, — насовсем, ну их! Не хочу на коня учиться! Услышал это Пик.

— И-и-и я, — пищит, — уйду! Я — вольный зверь, лесной, не хочу больше с людьми жить.

И ушли.

Идут по лесу. Лоська впереди вышагивает, а Пик за ним зайчиком прыгает.

От Лоськи на снегу следы большие остаются, как ямы.

А от Пика — дырочки.

Час ходят, два ходят. Поломанную осинку нашли — объели. Черничные кустики из-под снега пощипали.

Полежали немного на снегу, пожевали жвачку.

Впереди Лоська вышагивает, а за ним — Пик зайчиком прыгает. От Лоськи на снегу ямы. А от Пика — дырочки.

— А знаешь, — говорит вдруг Пик, — ведь время-то уже к вечеру. Дома, наверно, пойло для нас готово.

— Соленое, — соображает Лоська. Остановился и ушами по-слоновьи захлопал (он всегда так делает).

— С картошкой, — вздыхает Пик. Облизнул черный носик язычком, взглянул на Лоську — у того даже слюнки потекли.

— Может, пойдем домой? — говорит. — Лес-то от нас никуда не убежит, можно и завтра уйти в него жить, а пойло наше как бы коза Иринка не выпила.

— Выпьет! — взревел Лоська. — Ой, выпьет! Она вредная! Вчера так меня двинула рогами, до сих пор коленка болит. Побежим скорее, пока ей наше пойло не отдали!

И побежали.

Впереди Лоська иноходью несется, далеко длинные ноги в белых «гамашах» выкидывает, а позади Пик зайчиком прыгает.

От Лоськи на снегу — ямы, а от Пика — дырочки.

Совсем наступила зима, и выпавший снег больше не тает. Он падает каждый день большими пушистыми хлопьями, которые кружатся над темным лесом, как стаи белых птиц.

Я теперь не прикрепляю поводка к ошейнику Пика, когда мы ходим гулять в лес.

Сегодня ровно месяц, как Пик у меня.

— Помнишь, Пик, как ты кричал и сердито бил меня своими острыми копытцами, когда тебя, засунутого в мешок, положили мне на колени поперек седельной луки? Как ты ни за что не хотел брать хлеб с моей ладони, потому что она была чужая? И как ты совсем не умел бегать — разом выдыхался и начинал ловить ртом воздух, словно вытащенная из воды рыбка? И какие у тебя были слабые дрожащие ножки? А помнишь избу лесника, свой темный уголок за печкой и маленькую девочку со светлыми кудряшками, которая поила тебя молоком?

Но Пик смотрит на меня с удивлением.

— Что ты выдумываешь, мама? Этого же ничего не было на самом деле, о чем ты рассказываешь. Это только сны... сны, которые я давно забыл. Дай мне лучше хлебца и почеши за ушками — вот так...

— Какая же у тебя коротенькая память! Почти как твой хвостик, которого совсем нет(!) А то, что ты был когда-то вольным зверем и жил в лесу... это тоже сон, Пик?

— Не говори глупостей! Ты отлично знаешь, что это не сон, ты ведь сама помогла мне вспомнить. Дай мне белый сухарик, тот, что у тебя в правом кармане.

— Если ты вольный зверь, какие же тебе белые сухарики? Уходи и живи в лесу!

— Когда-нибудь и уйду, — говорит Пик, засовывая носик в мой правый карман. — Но пока мне хочется пожить с тобой. У тебя в карманах всегда есть что-нибудь вкусное для Пика.

Честное слово, я ничего не придумала в этой маленькой истории, кроме того, конечно, что Пик умеет говорить.