ВОЛОКИТИН Н.И.

 

Рождение радуги

 

ЯГОДКА-ЗЕМЛЯНИЧКА

 

 Лесная тропинка вывела меня к берегу реки, на широкую поляну, где со скрипом размахивала широкими крыльями-лопастями ветряная мельница.

Скинув с плеч вещмешок и ружье, я опустился на зем­лю и совсем неожиданно заметил, что в невысокой, жел­той от зноя траве сплошь алеют крупные, сочные, искрис­тые ягоды земляники. Осторожно сорвал одну, другую, третью и уже не мог удержаться. Стал набирать ягод по полной горсти и, положив в рот, долго сидел и щурился от удовольствия.

Я так увлекся, что не заметил, как на поляне появился человек.

— Хороша ягодушка растет у   мельницы   Сиренкова Андрюшки? — послышалось рядом.

Передо   мной   стоял   старик. Маленький,   сухонький, сгорбленный, он стоял, опираясь на палочку, и смотрел как-то особенно, словно давно знал и давно ждал меня и вот теперь, неожиданно встретив, был несказанно рад и не­сколько удивлен. Весь он, от старой помятой кепчонки и до стоптанных кирзовых сапог, был в белой мучной пыли, и я догадался, что это, наверно, и есть сам мельник «Сиренков Андрюшка».

—  Добрый день, дедушка,— сказал я, поднимаясь с земли.— Как вы здесь поживаете?

—  Хорошо поживаю. Не скучаю и не жалуюсь. Мель­ница крутится, мука мелется, чего еще надо? — ответил он.— А ты куда путь держишь?

—  Домой, в поселок. Шел из Вербного, из лесосеки, устал, вот и присел отдохнуть на поляне. Да уж шибко по­нравилась мне земляничка, не мог оторваться.

Слова мои пришлись старику по душе, и он не хотел скрывать этого.

—  Не мог все-таки пройти мимо моих владений? — спросил оживленно.

—  Не мог.

—  То-то,— засмеялся он тихо.— Значит, привлекла те­бя ягодка? — и вдруг, на секунду задумавшись, безо вся­кого перехода начал рассказывать: — А ведь несколько лет назад этой ягодки здесь и в помине не было. В то время, когда я, значит, принял вот это хозяйство, мельницу то есть. До этого я, видишь ли, бригадиром служил. А тут по старости мне и предложили сменить профессию. Давай, говорят, Андрюха, мели помаленьку отходы для скота, все польза будет. Да-а. А я, брат, с детства привык жить на народе да на бою, ну и затосковал тут. Не могу — и все. Ну, от безделья, можно сказать, и пришла мне на ум мыс­лишка. Смотрю, возле мельницы поляна большая, свет­лая, но трава на ней выше человека. Зачем такая? А что если убрать ее? Соображаешь, к чему клоню? Принес из деревни литовку и скосил. Прошла неделя — она опеть в три вершка. Я опеть косить. И так года два: я кошу — она растет. Но потом не стала. Появилась на поляне маленькая травка, а с маленькой травкой и ягодка-земляничка. А те­перь и малинка вон по тому овражку начинает куститься. Да-а.

Рассказывая все это, старик то и дело посматривал в сторону мельницы, вроде кого-то ждал. И вскоре оттуда действительно послышались голоса:

—     Дедушка Андрей, дедушка Андрей! Где ты?

—     Вот они. Как тут и были,— обрадовался старик и пояснил: — Ребятишки деревенские. Каждый день при­бегают по ягодку.

Постоял еще немного и протянул мне руку:

—  Извини уж за прерванную беседу, надо идти встре­чать.

—  Всего вам доброго,— сказал я и, помахав мельнику вслед, собрался и не спеша пошел дальше.

Кажется, минуту тому назад на лесной поляне не про­изошло ничего особенного, но я почувствовал себя обнов­ленным, стало как-то легко и радостно, словно я только что искупался в чистой и прозрачной таежной речке.

 

ПОРА МЕДОСБОРА

 

Выхожу из леса и сворачиваю на поляну, сплошь за­росшую желтой духмяной сурепкой. Первое время ничего особенного не замечаю, но вдруг испуганно втягиваю го­лову в плечи.

Вокруг меня, как тысячи истребителей, жужжат осы, шмели и пчелы. Как я не услышал и не увидел их рань­ше! Ведь они проносятся прямо перед глазами, касаются крыльями рук.

Я замираю, боюсь пошевелиться, а потом медленно-мед­ленно начинаю пятиться назад. Но постепенно успокаива­юсь: ведь шмелям, пчелам и осам не до меня.

Они работают.

 

ОЗЕРА ЦВЕТУТ

 

В середине лета, в самую жару, в жизни лесных озер случаются странные перемены.

Приходишь однажды на берег и удивляешься: еще не­давно такое веселое, яркое, с легкими волнами, озеро стало тихим, тусклым и неподвижным. Не всплеснет оно, не за­шуршит камышами. Зеленовато-желтым светом отливает ставшая густой и совсем непрозрачной вода.

Зачерпнешь ее в пригоршню, поднесешь к губам и уви­дишь на ладонях множество неподвижных зеленых пятны­шек, комочков, крапинок. Это размножившиеся водорос­ли — маленькие тельца не то хлореллы, не то хламидомо­нады, не то анабены.

В такие дни вся рыба держится у поверхности. Даже сонные караси и те вылезают из ила, собираются стаями и ходят, ходят неспешно от берега к берегу, из залива в залив.

И не поднимается рука закинуть удочку, нарушить озерный покой. А если и закинешь, все равно ничего не получится. Не клюнет ни одна рыбешка, не обратит вни­мания ни на червя, ни на мушку, ни на душистый кусочек хлеба.

Этот период старики именуют по-своему, любовно и поэтично.

— Озера цветут,— говорят они.

 

РЕКА ВЗДРАГИВАЕТ

 

Над тальниками по низине ползет туман. Но раскален­ный за день песок так и пышет зноем. Мне душно, я под­нимаюсь и иду к реке.

Река неподвижна в предзакатный час, как неподвижно все вокруг: деревья, воздух, оранжевые облака. Останавливаюсь возле самой воды и долго стою, слушая тишину. Гу-гук! — где-то за поворотом  резко  гукает  пароход.

Я вздрагиваю и тут же замечаю, что вода тоже вздра­гивает — так и промелькнула вдоль берега мелкая рябь, сразу пропав.

Что такое? Не верится! Не показалось ли? С чего бы воде-то вздрагивать? Внимательно смотрю на отмель. На отмели подремывают табунки мальков. Не двигаются.

Гу-гук! — снова. И тут же — р-раз! Мальки скопом ша­рахаются от берега, колыхнув воду. Вот оно что! Хоть и под водой, а все слышат.

 

ВЕСЕЛЫЙ БУРУНДУК

 

Прошел дождь. В лесу прохладно.

Псу Буяну надоело лежать под елкой, и он решил по­резвиться. Увидел бурундука и рванулся за ним. А бурун­дук скок в дупло поваленной осины и стал дразнить Буя­на. Дупло большое, на всю длину дерева, с несколькими крохотными выходами. Высунет бурундук голову в один — фрюк! Буян с лаем туда. А бурундук уже из другого го­лос подает. И так минут тридцать, как челнок, туда-сюда, туда-сюда. Буян взмок и язык высунул, а бурундуку хоть бы что. Он в лесу дома. Здесь все за него.

 

ЛЕНИВЕЦ

 

Озеро у берега мелкое и все заросло лопухами. Если закидывать удочки с берега, никак не достанешь до чистой воды. Поэтому мы с лесником Дмитрием Калиновичем По­годиным забрели по колени в воду.

Миг — и мой поплавок нырнул. Я потянул удилище, и на конце звенящей, как струна, лески забился большой карась. Но когда я хотел взять его, он сорвался и упал в воду.

—  Эх, досада! — пожалел я.— Такая рыбина ушла.

—  А ты не спеши досадовать,— посоветовал Дмитрий Калинович,— лучше пошарь руками дно.

Шутит старый? Но все же я положил удилище, нагнул­ся и опустил руки по самые плечи в воду. Пальцы вошли в зыбкий ил и вдруг ощутили что-то прохладное, большое и скользкое. Я поддел это скользкое и — на солнце блеснул чешуей карась. Оказывается, когда он сорвался и плюх­нулся в воду, никуда не побежал, а завалился на дно.

—    Всегда вот так вот,— говорил потом Дмитрий Кали­нович.— Он, карась, не особенный ходок, от природы мед­лителен и неповоротлив. Чуть чего, зароется в ил, и ка­жется ему, что он за семью замками.

 

МЕДВЕДИЦА ПЛАЧЕТ

 

Несколько лет назад в нашей Нарымской тайге много развелось медведей. В теплые летние месяцы почти каж­дый день можно было слышать о проказах косолапых бродяг.

И вот в один из июньских дней все село узнало, что лесник Погодин поймал в лесу двух медвежат. Просто шел по тропке из Волкова, увидел их под сосной, взял, поло­жил в мешок и принес домой. У его дома собралось много народу, чтобы посмотреть на добычу. Медвежата были ма­ленькие, несмышленые и совсем безобидные.

Посмотрев медвежат, люди разошлись по домам. А ве­чером случилось то, чего никто никогда не ожидал. К селу подошла медведица. Она стала бродить прямо за огорода­ми и ревела надрывно и жутко.

Погодин взял централку, вышел на крыльцо и пальнул для острастки, но это ничуть не подействовало. Медведица не уходила.

И в эту ночь многим не пришлось уснуть — до самого 118   утра за околицей слышался рев.

—     И так ревет, и так ревет,— говорил дед Ничипор, жалостливо сморщив лицо.— Прямо как баба ревет.

А потом все узнали, что в обед лесник Погодин отнес медвежат за околицу и отпустил.

 

ПЛОВЦЫ

 

Мы вырулили на середину реки, и лодка, подхваченная течением, сама поплыла в сторону Долгого острова, где были развешаны для просушки наши сети.

—     У-уфф! — выдохнул бакенщик Трифон Исаев, поло­жив весла и стирая со лба струйки пота.— Ну и денек!

Тяжелый полуденный зной висел над рекой. Вниматель­но присмотревшись, можно было заметить, как раскален­ный воздух тоненькими прозрачными струйками поднима­ется ввысь. Вокруг было тихо и безжизненно, словно все: и птицы, и плескавшиеся утром рыбины — вымерло в этот час.

Не хотелось двигаться, не хотелось разговаривать. Мы сидели, облокотившись на борта лодки, лениво поглядывая по сторонам.

Но вдруг дед Агей встрепенулся и, сощурившись, по­казал вправо:

—     Посмотри-ка, что это там, сынок?

Я обернулся. По воде наперерез нам плыл крохотный пушистый комочек.

—  Зверек какой-то, дедушка,— сказал я.— А  какой, понять не могу. Хвостик торчком торчит.

—  Да не один зверек-то! — воскликнул Трифон Исаев.— Вон их сколько, посмотри-ка, что творится у берега!

От правого берега, заросшего густым хвойным лесом, и впрямь отделилось около десятка таких же маленьких комочков и поплыло навстречу нам.

—     А ну-ка давай к ним! — закричал я, хватая весло. Лодка, набирая скорость, поплыла вперед. До ближайшего зверька оставалось метров двадцать, когда Трифон Исаев ахнул:

—     Белка! Точно, белка!

Это было чудо. Все мы привыкли видеть белок в тайге, и вдруг здесь, на середине реки...

—  Подруливай, подруливай,— прошептал я,— сейчас мы ее схватим.

—  Не сметь! — рявкнул дед Агей.— Живо отворачивай в сторону, давай дорогу зверью!

— Ты чего? — уставился я.

—  Ничего! — Дед потянул широкими ноздрями воздух, огляделся тревожно:

—  Где-то тайга горит или еще какая беда. Вишь, жи­вые твари бегством спасаются. А вы тут шутки шутить уду­мали. Отворачивай, говорю, живее, освобождай путь.

Я гребнул веслом изо всех сил. Зверьки остались поза­ди. Вскоре первые из них достигли противоположного бе­рега и скрылись в траве.

А когда и последние переплыли, мы, по приказу деда Агея, повернули в село, чтобы рассказать об увиденном в лесничестве и отвести лесную беду, если она в самом деле случилась.

 

БРАКОНЬЕР

 

Тихим августовским днем лесник Елисеев обходил свой участок. Времени в его распоряжении было достаточно, и шагал он по травяной дорожке тихонько, неторопливо, лю­буясь стройными, ветвистыми кедрами, в хвое которых играло солнце.

Неожиданно справа послышался мягкий стук. Раз, дру­гой. Лесник остановился. Тишина. Неужто почудилось? Он сделал шаг. Опять стук.

Все стало ясно: кто-то тайком бил кедровые шишки.

— Но кто? — заворчал Елисеев.— Наверняка опять де­ревенские пацаны-непоседы. Никак не понимают, что до срока нельзя бить. Да и родители тоже хороши, не следят... Вот поймаю сейчас постреленка,— стал распаляться,— при­веду в деревню и оштрафую папашу. Будет знать!

Он тихонько подошел   к   кедру,   с   которого   летели шишки.

— Эй, парень, а ну слезай сейчас же! — крикнул. Еще одна шишка стукнулась о землю, и все замерло.

— Ты слышишь, я  тебе  говорю,   слезай! — повторил лесник.

Но с кедра — ни звука.

«Пересидеть решил,— подумал Елисеев,— на выдержку надеешься. Не получится. Все равно я тебя перехитрю».

—  Не хочешь — сиди,— сказал громко и вроде пошел. А сам завернул в ельничек и притаился. Ждать пришлось недолго: цепляясь за толстые сучья, с кедра спускался... медвежонок.

—  Ну дела-а-а,— промолвил лесник и быстрехонько за­шагал прочь.

Штрафовать Михаила Ивановича Топтыгина он не ре­шился.

 

РЫБАЧОК

 

Вечером бабушка разрешила Витьке идти на рыбалку.

— Только смотри, чтобы к обеду вернулся.

— Ну конечно,— сказал Витька и сразу же лег спать. Проснулся он рано, еще когда колхозный пастух дед

Федот не выгонял на луговину коров. Быстро собравшись, Витька выбежал за ворота и припустил по тропинке на Круглое озеро.

Солнце еще только всходило, и небо на востоке горело, как костер. А на Красной елани низко, прямо над самой травой, расстилался белый туман. Витька смотрел на него, и ему казалось, что это не туман совсем, а молоко. Много- много разлитого молока. И еще ему казалось, что это оду­ванчики. Столько одуванчиков, что они своими легкими белыми шариками скрыли и землю, и траву, и бабочек, и божьих коровок. Их влажные прохладные пушинки так и прилипали к его босым ногам, и хотя Витька знал, что это не пушинки одуванчиков, а всего лишь капельки росы, все равно ему было хорошо, и он радостно улыбался.

Подойдя к Круглому озеру, он поставил котелок на коч­ку, размотал леску, наживил на крючок червя и закинул удочку между лопухами. От поплавка разбежались ма­ленькие волны, в которых заиграло, переливаясь, сол­нышко.

Цо-цо-цо, цок-цок-цок,— послышалось над озером. Витька поднял голову и увидел, как то тут, то там тихонь­ко вздрагивают лопухи.

«Это караси вышли на кормежку,— догадался он,— и обгладывают под водой стебельки».

В это время замерший на мгновение поплавок неожи­данно вздрогнул и ушел под воду. Витька дернул удочку — и на солнце блеснул широкий, как лист тополя, желтый карась.

— Здравствуй, дружище,— засмеялся Витька.— А ну-ка иди в котелок. Сейчас я тебе водички свеженькой зачерп­ну. Ух, какой ты, как мячик резиновый!

Клёв прекратился, когда, проснувшись, в кустах заще­бетали птички и подала свой голос из леса хохлатая сой­ка: крэ-крэ-крэ!

«Кончилась зорька,— подумал Витька,— теперь на озе­ре делать нечего. Надо сходить на протоку».

Он смотал удочку и уже поднялся от воды на тропин­ку, как увидел справа в заливчике утку с утятами. Утка только что выплыла из камышей и, беспокойно озираясь по сторонам, тихо покрякивала малышам: кря-кря, будьте осторожны.

Витька посмотрел на утку, на утят и, взяв котелок, по­шел в сторону протоки.

Когда он увидел в низине у сухого тополя небольшую лужицу, то не обратил на нее никакого внимания, а прос­то, не желая сворачивать, зашлепал босыми ногами прямо по ней. И остановился пораженный. В луже кишели тыся­чи тоненьких червячков. Витька бросил на траву удочку и котелок, наклонился над водой, чтобы лучше рассмотреть их. Это были не червячки, а мальки.

Первое время Витька не мог ничего сообразить.

— Откуда они здесь? — спрашивал самого себя, но, взглянув на тополь, увидел на его стволе в полуметре от земли ровную поперечную полосу, огибавшую дерево коль­цом. Ниже этой полосы вся кора была в высохшей тине.— Вон что! — воскликнул он.

Весной, во время разлива, здесь была вода, и рыба заходила сюда нереститься. Но вскоре речка вошла в бе­рега, а мальки остались в небольшом озерке, которое обра­зовалось в низине. Стояла сухая погода, в него не было притока воды, и вскоре озерко превратилось в лужу. Сперва малькам было привольно, но потом их жилье стало быстро сужаться, пищи становилось меньше, и вскоре не стало совсем. И вот теперь они метались в живой клетке.

Сперва Витька растерялся, но потом схватил котелок, высыпал рыбу на траву и, зачерпнув из лужи воды вместе с мальками, побежал к протоке.

Много раз замолкали и снова начинали петь дрозды, много раз уставали и садились отдыхать на цветы шустрые стрекозы, а солнце алым мячиком быстро катилось по небу вниз, к лесу. Но Витька ничего этого не замечал. Он все бегал и бегал с котелком от лужи к протоке, от протоки к луже.

И только когда последний малек уже не с водой, а с жидкой грязью был бережно выплеснут в чистую протоку, Витька почувствовал, как он устал, как дрожат его руки и ноги, как хочется есть.

А потом вновь вокруг было тихо и прохладно. И вновь небо горело костром, только уже не на востоке, а на западе. И вновь туман над Красной еланью был похож на ковер из одуванчиков.

Витька бежал по тропинке домой и радостно улыбался.

 

СИЛА ЖИЗНИ

 

Дней десять назад я ловил в речке рыбу. Чтобы не держать в руках тяжелое удилище, решил приспособить ро­гульку. Вырубил пару ивовых прутиков, очистил их от листьев и воткнул крест-накрест во влажный песок.

А сегодня прихожу на то место — и глазам не верю: на прутиках этих уже новые листья. Правда, маленькие еще, липкие, скрученные. Потянул на себя один, чтобы выдер­нуть и посмотреть, что там на другом его кончике, и по­чувствовал отчаянное сопротивление. Не выходит и все. Видно, немаленькие уже корешки были у нового деревца, крепко держались за землю.

 

РОЖДЕНИЕ РАДУГИ

 

Откуда-то налетела тучка, и пошел дождь. Он косо па­дал на землю, легкий, теплый и тихо звенящий, а в небе светило солнце, и все вокруг было чистым, простым и от­крытым, как улыбка доброго человека.

Никто не спрятался от этого дождика, не убежал с при­вычного места. Так же «тикала» в кустах шиповника жел­тенькая овсянка, так же карабкался по стволу рябинки черный лесной муравей, волоча на спине какую-то «букарашку, так же «шкыркал» в траве маленький красный куз­нечик, подзывая подругу.

А умытые, очищенные от пыли красно-белые цветы иван-чая, густые зеленоватые кисточки дягиля и фиолето­вые метелочки змееголовника еще настойчивее тянулись к небу, подставляя себя дождю. Они словно хотели напиться его досыта, словно хотели в нем раствориться и источали такой аромат, что кружилась голова. А дождик все шел и шел, освещенный малиновыми лучами солнца, и тихо зве­нел веселым серебряным звоном. И вдруг над лесной опуш­кой', над нежно-зеленым полем наливающейся пшеницы ярко вспыхнула радуга — предвестник щедрого урожая.

 

ЗЕМЛЯ В ТУМАНЕ

 

Солнце было высоко, а туман не таял. Тяжелый, не­подвижный, как болотная вода, он плотно покрывал землю, и ничего нельзя было различить на расстоянии двух шагов.

Я хотел пройти к речке Черной, но сбился с дороги, заблудился в этой молочно-белой мути и теперь шагал по лугу, по засыхающей осенней траве, сам не зная куда. Ша­гал так до тех пор, пока не набрел на какие-то движущиеся тени. Оказалось, это коровы.

А потом из тумана, как волшебник из небытия, выныр­нул пастух Савва, удивился, увидев меня, и сказал:

— Ну и оказия! Третий день вот так. До обеда ходишь, как в облаках.

Мы закурили. Я спросил, как отсюда попасть к речке Черной, и, взяв нужное направление, сразу же потерял из виду и пастуха и коров. Я не слышал своих шагов, слов­но ступал по вате, и даже Саввин бич где-то сзади щелкал мягко и глухо, будто под землей.

Было удивительно хорошо. Мир казался сказочным. Я шел и думал о том, как красив мой отчий край в любое время, в любую погоду.

 

НА КРАЮ БОЛОТА

 

Ржавая, с синеватыми подтеками болотная жижа. Серо
вокруг. И только на высоких кочках то тут, то там — гус-
тая темно-зеленая, веселая осока.

Мне нужно подложить что-то под голову. Спускаюсь к болоту и пытаюсь срезать кочку. Она поддается с трудом. Нож скользит, как по пучку проволоки.

Я все же справляюсь. Иду обратно. Гляжу на срез кочки. Мертвая, полусгнившая трава вперемешку с кор­нями.

Раетеребил кочку. Все — трава. Снизу доверху. И — бе­лые корни. Никогда мне не приходилось видеть, из чего состоят кочки. И вот увидел. И поразился.

Скромная болотная трава осока! Какая в тебе уди­вительная сила и великая жизненная простота. Из года в год цветешь ты и отмираешь. А отмерев, ложишься на бо­лотную мокреть, чтобы в следующую весну уже не на этой мокрети, а на твоих плечах расцвели молодые побеги. И эти побеги потом ложатся. И следующие. И следующие.

И все для того, чтобы с каждой новой весной еще выше подняться над болотной ржавчиной к небу.

 

ВОРИШКА

 

Своенравная река Кеть. То высохнет — еле буксиру про­толкнуться, то разольется — не видать берегов.

Я работал на Кети сплавщиком и на себе испытал ее нрав. Особенно во время спада воды, когда уйма леса по всей пойме оставалась на берегу. Хочешь не хочешь, а при­ходилось брать багры и кантовки и скатывать бревна в воду. За тридцать километров уходили от дома вдоль берега.

Как-то сели мы с бригадой обедать. Лес вокруг, сосно­вый, душистый. Шумит на ветру, покачивается, напевает тихую песню. А солнце в небе мягкое, теплое.

— Эх, вздремнуть бы часок, а, бригадир? — вздохнул Саша Новосельцев.

Смотрю на ребят, устали, сколько с утра-то уже работы переделали.

—     Ладно, давайте,— говорю,— но не больше часа. Ребята легли. Я тоже привалился к бревну, задремал.

Слышу сквозь дрему сбоку шорох какой-то подозритель­ный. Приоткрыл глаза, вижу — сидит бурундучишко на Са­шиной сумке, держит в передних лапах корочку хлеба и грызет ее. Щеки его все раздуваются, раздуваются, вот-вот лопнут: это он свои защечные мешочки набивает продук­тами про запас. Отгрыз он сколько ему надо и потихоньку прыг-прыг по бревнам к лесу. И не отбежал он двадцати метров, как разом вскочили ребята:

—     Алю-лю! Держи его! Ишь, орехов не хватило, хлеб красть прибежал.

Бурундук свистнул пронзительно, миг — и нету его.

—  Вот воришка,— смеялись ребята,— думал,  наверно, не услышим.

—  Ничего он не думал,— сказал Саша Новосельцев.— Зима-то долгая будет. Много надо еды заготовить впрок, вот и старается.— Он взял сумку и вытряхнул из нее на полян­ку остатки от обеда.

Мы сделали то же самое.

 

КТО КОГО?

 

Полдень. Знойная тишина. В сухом неподвижном воз­духе повяли талины. Склонили вершинки, опустили ветки-запястья. Стоят задумчиво, смотрят на светлую речку.

А в речке, у самого берега, под тоненьким стебельком стрелолиста притаился юркий щуренок. Едва двигает плав­никами, дремлет как будто, но глазки так и зыркают, так и сверлят алмазинками-зрачками прозрачную воду.

И вдруг — р-раз! Вроде подводная молния блеснула — и в зубах щуренка зеленовато-черный, полосатенький окунишко. Вертится он, схваченный поперек, трепещет крыль­ями-плавниками. А щуренок перебирает-перебирает зу­бами, норовя схватить его с головы, торопится: скорее, скорее! Но — просчитался. Разжал на секунду рот шире, чем нужно было разжимать, и выскользнул окунишко.

Выскользнул, но не побежал без оглядки. Не такой ха­рактер. Стрелой развернулся на месте, напружинился весь и — цап! Одним махом заглотил щуренка сразу до полови­ны. Так тебе! Не будешь обижать прохожих.

 

АЛОЕ УТРО

 

Тишина. Лес еще спит спокойно и легко. Только изред­ка по-девчоночьи зябко вздрогнет тоненькая березка, стря­хивая студеные капли росы, и застучат они по траве глухо и тревожно.

Густые заросли тальника. Невысокие камыши. В камы­шах — скрадок. В скрадке — двое: тринадцатилетний Пронька и его отец. Молчат, посматривают по сторонам, прислушиваются, ждут дичи.

Над озером клубится густой белый туман. Он то засти­лает всю воду, то поднимается чуть вверх, и тогда видны тысячи разбросанных по озеру зеленых коробочек. Парниш­ка знает: в этих коробочках спрятаны большие белые цветы.

—  Пап, а как называются эти цветы? — спрашивает шепотом, просто так, чтобы не молчать.

—  Отстань,— недовольно морщась, отвечает отец, до­стает папиросу, закуривает.

Туман рассеивается. На востоке над ровной чертой го­ризонта появляется алая полоса. Она растет, растет, стано­вится шире, светлее. Она захватывает полнеба, заливает землю. Алеет вода, алеют макушки деревьев, трава, песок,

Пронькины руки.

—     Папа, солнце! — радостно шепчет Пронька.

Отец хмурится, хочет опять оборвать сына, но, взгля­нув на небо, на лес, начинает улыбаться.

—     Солнце, сын! — громко говорит он и поднимается из скрадка, раскидывая в стороны руки и сладко потягива­ясь.— И впрямь красотища какая! Ружье сиротливо лежит в скрадке.

Над кромкой леса со свистом летит стайка уток. Она делает круг, плавно опускается над озером, но, заметив людей, резко шарахается в сторону и тает в прозрачной алой дымке.

 

КРОХАЛИНАЯ ХИТРОСТЬ

 

Был прозрачный осенний день.

Я расстегнул воротник гимнастерки, снял патронташ, лег на песок и стал смотреть в небо. Там было чисто, пус­тынно.

Но вот над лесом появилась черная точка. Она быстро росла. Не прошло и минуты, как я отчетливо увидел летя­щую вдоль реки стаю крохалей.

Добыча сама шла ко мне в руки. Я плотнее прижался к земле, готовый в любое время вскинуть ружье и выстре­лить. Но когда утки подлетели ближе, я заметил, что их нагоняет ястреб. Он стрелой разрезал воздух, и расстояние между ним и стаей быстро уменьшалось.

Но тут передний крохаль резко затормозил, сразу от­стал от остальных и завертелся перед самым носом у яст­реба.

Ястреб растерялся. Но через миг, видно, сообразил, что взять этого чудака куда сподручней, чем одну из тех уток, которые продолжают мчаться над рекой. Он взмыл вверх, чтобы сделать бросок.

А крохаль, кувыркнувшись в воздухе, шлепнулся на воду и нырнул. Ястреб сделал над водою круг, потом дру­гой, потом третий — крохаль не появлялся.

«Неужели захлебнулся?» — испугался я. Но в это время У самого берега что-то булькнуло. Я повернулся. Из прибрежной осоки торчала утиная головка. Крохалиные глаз­ки смотрели прямо на меня.

— Кто ты — друг, враг? — как бы спрашивали они.

А ястреб сделал еще круг и, обидчиво взмахнув кры­лом, скрылся за высокими прибрежными тополями.

 

ГОРДЫЙ ХАРАКТЕР

 

Это была неравная борьба: десяток ворон против одно­го филина. С хриплым карканьем набрасывались они на своего противника и терзали так, что перья летели над местом схватки, как клубы дыма.

Когда вспугнутые мною вороны метнулись в сторону, филин уже не мог взлететь. Распустив крылья, он сидел на земле и глядел на меня неподвижными глазами. Я накрыл его фуфайкой, принес домой и посадил в темную кладов­ку. Долго раздумывал, что мне с ним делать. Пошел к охотнику Ермолаеву посоветоваться. Тот сказал:

—  В лес относить не торопись. Откорми сперва.

Я вернулся домой, мелко нарубил полную чашку мяса и поставил перед птицей. Но филин к мясу не притронулся ни в этот день, ни во второй, ни в третий. Я забеспокоился: придется выпустить раньше времени, иначе все равно ум­рет с голода. А вечером слышу в кладовке шум. Я скорее туда. И что бы вы думали? Филька прижимает лапой пой­манную мышь и клюет, клюет.

Вот он, оказывается, какой, ночной хозяин леса! Он не ел моего мяса потому, что должен был добыть себе пищу сам.

 

В БЕДЕ

 

—   Смотри, смотри! — зашептал лесник Елисеев, когда мы из перелеска выбрались на край поля.— Журавли!

В сотне метров от нас по стерне спокойно расхаживали четыре большие птицы. Они то поднимали головы на длин­ных шеях, то снова склоняли их к земле, выбирая клю­вами зерна.

Я выбежал из укрытия и взмахнул рукой.

Птицы плавно, не торопясь, взмыли над полем и поле­тели к перелеску. Один из журавлей летел как-то неровно, рывками, сразу же отстав от остальных. С трудом миновав перелесок, он тут же резко пошел вниз. Его собратья тоже стали садиться.

—     Гляди-ка, да он хромой! — удивился Елисеев.— А ну, бежим.

Мы миновали перелесок и выскочили на другое поле. Увидев нас, журавли опять плавно взмыли в воздух и сно­ва, пролетев метров триста, опустились вслед за хромым на землю.

—     Чудно,— никак не мог успокоиться я, когда мы воз­вращались и снова увидели журавлей.— Ведь не улетают!

Лесник Елисеев молча шагал по дороге. И лишь перед самой деревней, как бы рассуждая сам с собой, тихо про­говорил :

—     Да... Рискуют жизнью, а своего брата не оставляют.

 

ЗАМОРОЗОК

 

Ночью хозяин-мороз плотно прикрыл таежное озеро прозрачной ледяной крышкой. Идешь по ней — не дрогнет, а возьмешь палку да как стукнешь, и начинается.

Джиу-у-у, джиу-у-у, джиу-у-у,— загремит вокруг, и по­бегут от места удара по всему озеру в разные стороны стрелы.

Лед чище стекла, особенно в заливе возле Красного Ручья. Подойдешь неслышно к берегу, приглядишься и уви­дишь, как почти у самой поверхности среди водорослей беспечно гуляют стайки окуньков, ельчиков и гальянов.

Прилетела сюда сорока. Я долго за ней следил из кус­тов. Сядет на кочку у самой кромки льда и смотрит, смот­рит вниз, прыгнет на лед, долбанет клювом и снова на кочку. Хочется сороке полакомиться рыбкой, рыбка под са­мым носом, но не тут-то было — хозяин-мороз плотно при­крыл озеро ледяной крышкой.

 

ЛУННЫЕ ВИДЕНИЯ

 

Красивы в деревне Сполошное лунные ночи. Выйдешь на улицу перед сном и, несмотря на хрусткий морозец, не хочется уходить в дом. Над избами, над лесом, над полян­ками льется матовый свет. И такая тишь! Все неподвижно, заморожено, кроме трепещущих звезд.

В одну из таких ночей мне вдруг показалось, что на огородах за старыми пряслами колышется снег. То вдруг как-то взбугрится, то опустится, то замельтешит влево-вправо, то соберется невеликими комочками и катается бе­лым по белому туда-сюда.

Я долго вглядывался в ясную лунную сумеречь, но ви­дение не проходило. Вернувшись в избу, я осторожно рас­сказал об этом хозяину.

— Да то ж зайцы, наверно,— просто сказал хозяин.— На капустных грядках жируют. Там же с осени тьма коче­рыжек осталась.

Рано утром я вышел во двор, перелез через прясло. Весь снег на грядках был плотно утрамбован заячьими следами.

Просто и обыкновенно. Но зато каким необычным это казалось в лунную морозную ночь.

 

АЛМАЗНЫЙ СВЕТ

 

Сегодня шел по проселочной дороге из одного поселка в 132   другой и у поворота, на поляне, где летом много репейника

и конопли, увидел стайку скачущих снегирей. Что за рас­цветка! Голова угольно-черная, хвостик — ультрамарин, а брюшко алое-алое. Ну чисто жемчужины!

Завороженный игрой красок, подумал, что только вот этот зимний, вот этот алмазный свет может рождать такие яркие, такие сказочные в своем сочетании цвета.

 

ЛОВУШКА

 

Свежий, казалось, еще теплый заячий след уходил в лес. Уходил прямо с дороги.

Я побежал по следу, разбрызгивая лыжами рыхлый снег. Нет, я не охотился, просто хотелось проследить за ру-сачишкой.

Вот здесь, у березки, он остановился и попробовал грызть замерзшие сережки, вон там обогнул пенек и свер­нул чуть влево, на гарь, и пошел, пошел по ровному месту, прямо вдоль поляны.

— Шалопут какой-то,— пробормотал я.— Хоть бы пря­тался за деревьями.

На пути попалась запорошенная снегом речушка с вы­сокими наносами на берегах. След, не сворачивая, шел на ту сторону. С разгона я скатился с наноса вниз и вдруг... почувствовал, как погружаюсь в воду. Наледь! Зайца-то снег сдержал, а я попался.

Совсем не простачком оказался зайчишка!

 

УТКИ НА ЗИМОВКЕ

 

Лесосека проходила вдоль берега Енисея как раз в рай­оне Казачинских порогов. Целыми днями сквозь частокол могучих сосен было видно, как над незамерзающей водой парили облака тумана.

Однажды я заметил, что один из рабочих, Федор Гордеев, после работы собрал в столовой-вагончике остатки пищи

и пошел к реке.

—  Что это он? — спросил я мастера Григория Киселева.

—  Ничего,— усмехнулся тот.— Сегодня Федоров день дежурить на Енисее. Хозяйство тут, понимаешь, утиное за­вели, вот и подкармливаем по очереди.

Я пошел вслед за Гордеевым.

У скалистого берега в небольшой заводи, куда меж ва­лунов текла незамерзающая вода, спокойно плавало около десятка уток.

Федор горстями бросал птицам хлебные крошки, и они, ничуть не пугаясь, хватали их на лету.

—  Откуда здесь утки? — спросил я.

—  Они здесь бывают каждую зиму,— ответил Горде­ев.— Мало ли осенью остается подранков или больных. А здесь вода круглый год не замерзает, да и пищу кое-ка­кую потоком заносит. Вот и собираются сюда со всей округи.

 

УСЛУГА ЗА УСЛУГУ

 

Несколько месяцев назад попросил лесник Елисеев школьников собирать сосновые семена.

—   Сурьезное это дело, ребята,— сказал.— Смотрите, сколь каждый год вырубается леса. Если не подсаживать, поредеет тайга. Так что, чем больше соберете семян, тем больше пользы дадите. А лес всегда отблагодарит.

Целые вороха добротных шишек натаскали ребята в марте к дому лесника. А когда сошел на полянах снег и стали набухать на березах почки, решил их старый лесник отблагодарить. Заставил взять корзинки, лукошки и повел на Моховое болото.

Пришли туда ребята и ахнули. Моховое болото словно соком облито — красное-красное.

— Ягода, ягода! — закричали ребята.— Где это видано, где это слыхано, чтобы весной была ягода! Да ты волшеб-
ник, деда!

— Не я волшебник, а природа волшебница, — усмехнул­ся старый лесник.—Видите, сколько клюквы под снегом для вас сохранила.

 

 

ПОЛОВОДЬЕ

 

Таежная речушка Ягодка разлилась морем и в одну ночь затопила большой луг, оставив кое-где островки. На одном из них метался проспавший зайчишка.

Я отогнул голенища резиновых сапог и побрел к ост­ровку, чтобы спасти беднягу, но зайчишка так испугался, что, вопреки всем своим заячьим правилам, прыгнул в сту­деную воду. Прыгнул, и затрепыхался, и завизжал. Но, по­чувствовав под ногами твердое — благо было неглубоко,— скакнул высоко, еще раз скакнул и... пошел, пошел к бе­регу, поднимая снопы брызг.

Не получилось из меня Мазая. Да и заяц, видно, ока­зался не тот. Отчаянный заяц.

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

 

Днем и ночью не утихает над тайгой разноголосый пти­чий переклик.

Большими стаями мчат на север гуси, кряквы, свиязи, чернети, журавли и дрозды. И каждая стая подает свой голос, приветствуя родимую землю. ч

На лесное озеро опустился маленький куличок-плавун­чик и завертелся на месте: туда-сюда, туда-сюда.

— Слишком долгой была разлука,— вздохнул лесник Елисеев,— слишком долгой тоска. Ишь, никак не может на­глядеться вокруг.

 

ПОЛЕВКИ

 

С утра стояла погода — лучше не надо. Тепло, светло, тихо. Молодое весеннее солнце щедро ласкало землю, и бескрайние обские разливища едва рябились, сверкая гре­бешками волн, как рыбьей чешуей.

Мы разбили палатку, проверили в заливе загодя по­ставленные сети, нахлебались наваристой, сладковатой на вкус карасиной ухи и, помыв посуду, под треск затухаю­щего костерка стали неторопливо обсуждать, кому где уст­роиться на вечернюю зорьку.

Мне достался самый далекий, поросший мелким осин­ником островок, что маячил сквозь затопленные тальники к северо-востоку от нашего лагеря. На глаз до островка было не меньше двух километров, и, чтобы не терять вре­мени попусту, не томиться от безделия, я погрузил в дол­бленую лодочку-обласок чучела, вещмешок и ружье, по­желал друзьям счастливой охоты и поплыл к островку, по­игрывая веслом.

Легкий обласок скользил ходко, разгонисто. Вода под ним то светлела, то неожиданно становилась густо-темной, и по меняющейся окраске я узнавал, где мелко, где всего лишь затопленная поляна-вереть, а где глубоко, где болото или согра, а может, даже и озеро. Иногда обласок врезался в прошлогодние заросли рогоза, камышника и осоки, почти невидимые сверху, но густые под водой, и тогда приходи­лось работать веслом, как шестом.

Но вот и облюбованный мною островок. Вблизи он оказался еще меньше, чем мы издали предполагали, каких-нибудь семь-восемь соток, зато удобным для охоты и даже уютным. С востока — гряда полузатопленного осинника, с запада — сухой продолговатый мысок с двумя кустистыми ракитами и полуразвалившимся жердевым остожьем, где можно было набрать хорошую копну оставленного кем-то сена. К тому же, к северу от мыска, судя по цвету воды, сразу начиналось глубокое место, окаймленное по кругу торчащей из воды пожухлой травой, и можно было не сом­неваться, что это место во время перелета никак не минуют утки, особенно гоголи, не любящие опускаться на мелко­водье.

Я раскинул чучела, выдернул на берег и замаскировал под одной из ракит обласок, а под другой, что стояла у самой воды, стал ладить скрадок. Скрадок получался осно­вательным, крепким, благо сена было в достатке. Его я даже на пол ворохом накидал: не сиденье — перина. А когда закончил работу, увидел, что погода резко переменилась: в небе появились тучи, солнце потускнело, по воде стал упруго хлестать резкий северный ветер. Я сначала решил, что это ненадолго, что природа просто решила чуть покап­ризничать, но вскоре небо обложило наглухо, густо посы­пала колючая снежная крупка, по разливам загулял такой вал, что и смотреть страшно, и я понял: началась падера — весенняя нарымская буря.

Об охоте нечего было и думать. Растревоженные утки косяками проносились высоко над водой в сторону дале­кого лесистого «материка», где можно было укрыться от непогоды, а мои чучела сорвало и унесло в кусты. Но охота — охотой, бог с ней, я стал замерзать. Сперва закоченели руки, потом холод стал забираться и под одежду.

Я побежал к осиннику, наломал сушняку; спиной за­слоняя огонь от ветра, стал разжигать костер — ничего не получалось. Ветер сшибал занимавшееся было пламя, сте­лил его по земле, задувал. Тогда я собрал в остожье остатки слежавшегося пластами волглого сена, еще в один слой обложил скрадок, привалил жердями и толстыми вет­ками и забрался внутрь. В шалашике, в заветрии стало теп­лее, но тут до меня дошло, что я обречен. Обречен, может быть, на несколько суток сидения на этом заброшенном островке, потому что добраться до берега в такой ветер и вал на крохотном вертком обласке невозможно. Друзья меня выручить быстро тоже не смогут. Кроме еще одного обласка и прорезиненной складной лодочки у них ничего нет, а до деревни без малого два десятка километров.

О, это неожиданно подкрадывающееся чувство одино­чества и безрассудного страха! Вот уж припомнились ска­занные утром между прочим слова одного из друзей, что вода в Оби все прибывает и прибывает. Вот уж показалось, что волны захлестывают основание моего скрадка... А что если в самом деле к ночи вода поднимется на метр-пол-тора, да пусть на полметра, ведь тогда мой островок исчез­нет и я... Хоть бы птаха какая появилась на горизонте, что ли. Будто вымерло все. Только низкие грязные тучи в проеме скрадка да стужа, только снежная крупка да буруны.

Я потянулся к ружью, чтобы с отчаяния пальнуть разок-другой в воздух, и вдруг услышал в сене возле ног шорох и писк. Я насторожился, прислушался. Кто-то копо­шился в сене не только у ног, но и с боков и сзади меня. А потом из переднего угла скрадка вынырнул серенький, величиною с бурундучка зверек, уселся передо мной и, держа в передних лапках мокрую травинку с длинным бе­лым корешком, захрустел: хрум-хрум-хрум — корешок так и исчез на глазах в его рту, будто макаронина. Зверек пискнул, юркнул в сено, а через минуту я увидел его с новой травинкой.

Скосил глаза вправо — на сене еще один, скосил вле­во — двух сразу увидел. Целая компания пожаловала в мой скрадок. От неожиданности я сперва не мог сообра­зить, что за зверьки мои гости, а потом догадался: да ведь это водяные полевки, которых мы в детстве почему-то на­зывали кротами. Ну конечно они! Отличные пловцы, снуют по разливам — только волны расходятся — и питаются в основном прикорневыми стеблями осок и рогозов. Вон даже слышно, как они под сеном со чмоком выдергивают из мокрой земли эти стебли. Но что же привело их ко мне? Затишье, уют? А может, под моим скрадком самое кормежное место?

Впрочем, к чему вопросы? Не все ли равно? Главное, что я не один.

Зверюшки вели себя так беззаботно и мирно, так аппе­титно — словно и не было никакой падеры — уплетали, хрустя, корешки, что я незаметно для себя успокоился. А успокоившись, и способность соображать приобрел.

«Так,— стал рассуждать,— пловцы-то полевки пловцы. Но два километра им все равно не осилить. На этот счет у них должно быть чутье. Значит... Значит, мой островок не просто возвышенность, а частичка длинной верети, и, зна­чит, у меня за спиной, за осинником полоса мели, а может быть, даже есть и острова, которых я из-за торчащих над водой тут и там тальников не заметил. Это мель и возмож­ные острова обязательно должны вывести к суше, иначе я не встретил бы сегодня полевок. Если учесть, что ветер дует в лоб мыска и за осинником должно быть затишье, стоит мне, пока не поздно, попробовать выбраться со свое­го пятачка окольным путем».

Я осторожно, стараясь не распугать доверчивых поле­вок, взял вещи, протиснулся наружу через узкий проем скрадка и, взяв обласок, как ослика, за поводок, побрел по мелководью в осинники.

А спустя несколько долгих часов, уже поздним вечером, живой и невредимый, хоть и мокрый по пояс, добрался до лагеря.

Спасибо, зверьки!

 

ОХОТА НА ГУСЕЙ

 

Мы собираем вещи и идем к заросшему чахлым ельни­ком мыску, который врезается в самый центр Сполошинского болота. С этого мыска можно хорошо разглядеть, от­куда будут подниматься уходящие на кормежку гуси.

— Видишь, марь-то какая,— на ходу поясняет егерь Григорий Евсеевич Рябушкин,— что вширь, что вдаль конца не видать. Надо выбрать такое место, чтобы вечером не озираться по сторонам, а стрелять наверняка.

Один за другим с воды поднимаются тяжелые табуны гусей. А через минуту на болоте уже царит тишина.

—     Так,— говорит Рябушкин,— идем вон к тому озерцу. Там и устроим скрадки.

Мы сворачиваем с тропки. Под ногами чавкает жижа. До облюбованной «засидки» остается недалеко. И вдруг рядом слышится хлопанье крыльев, плеск воды: большу­щий гусь, кажется, нехотя поднимается над болотом.

—     Бей, бей! — кричит в самое ухо Григорий Евсеевич.— Живее!

Но уже поздно. Птица набирает высоту и уходит в сто­рону Енисея, на поля, следом за табунами...

—     Да-а,— лицо Григория Евсеевича становится озабо­ченным.— Кажется, охота наша испорчена.

—     Это почему?

—     Видишь... Не раз я уже примечал, что гуси, когда летят на кормежку, на том месте, куда вернутся, оставляют сторожа, который в случае чего предупредит. По всем при­метам, на него мы и нарвались.

—     Брось.

—     Вот еще, брось. Посмотришь, что вечером будет.

Весь день проходит в ожидании. С наступлением сумерек мы забираемся в скрадки. И вот над кромкой леса появля­ются длинные косяки гусей. Но все они проносятся куда-то дальше, обходя стороной то место, где еще утром спокой­но отдыхали в хвощах.

Я смотрю на Григория Евсеевича, на гусей. И вместе с сожалением об испорченной охоте во мне возникает чув­ство радостного удивления. Я думаю о великой силе и муд­рости инстинкта самосохранения, которым природа щедро наделила этих птиц.

 

НОВА-НОВИНКА

 

Утром прошел теплый весенний дождь, а к вечеру лес было не узнать. Весь он до конца-края будто утонул в чис­том, нежно-зеленом тумане. Это враз лопнули почки и вы­бросили крохотные листочки.

Иду по елани, по волглой прошлогодней траве, вдыхаю запахи обновленного леса. И вдруг останавливаюсь. Вся поляна передо мной в ярких темно-лиловых пятнах, будто расплескал кто по ней свекольный сок.

Медуница!

Первый весенний цветок, первое лесное лакомство, пер­вый дар тепла и солнца!

Наклоняюсь, срываю несколько стебельков, сдираю с них тонкую жестковатую кожицу. Знаю: под кожицей мяг­кая сердцевина, сладкая и ароматная, как дыня. Но преж­де чем откусить, шепчу, как в детстве учила мать:

— Нова-новинка — в живот здоровинка.